- Мэня Шатаем звать, - сказал он, усевшись на скамью и вытянув ноги.

- А меня Крапивой, - ответила девка. – Не гневайся, что обидела. Напугалась…

Напугалась, ишь! Это мужам надобно шляхов бояться, а женщину, Рожаницицу дщерь, их племя ни за что не обидит. Шатай скорее бы руку себе откусил… Но сказал иное.

- Обидэла? – Он растерянно глянул на царапину, вспомнил, что, вроде как, умирает, и изобразил на лице муку. – Ещё как обидэла, да! Рукэ худо!

Правду сказать, руку Шатай уже успел заложить за голову, любуясь на Крапиву, но та вроде и не заметила. Она намешала что-то в глиняной миске, опустила в неё чистое полотенце и замерла, не решаясь подойти к чужаку.

- Ты сам лучше… - Глиняная чашка встала на стол.

- Нэ умэю. Нэ прэучен.

Щёки Крапивы пошли алыми пятнами.

- Нельзя мне… Хворобная я.

Шатай нахмурился. Девица и впрямь была бледноватая, отличаясь от остальных жителей Тяпенок. Но на хворобу та бледность не тянула. Напротив, солнце словно отказывалось жарить молочную кожу своими лучами. Волосы девицы тоже были светлы, не как у степных женщин. Да оно и Шатай на соплеменников мало походил, что ж его, сразу хворобным нарекать?

И тут только понял шлях, что резануло глаз. Что не заметил он сразу, ошалело рассматривая нагую красавицу. На руке её темнели синие пятна, оставленные чьей-то жадной пятернёй. Сейчас липнущая к телу рубашка скрывала их, но девица всё одно втягивала голову в плечи, будто ожидая нового удара. Потому и к нему приближаться не спешила. Шатай задохнулся от ярости.

- Тэбя обидэл кто? Больно сдэлал?

Крапива замотала головой, но ладонь метнулась к плечу – прикрыть.

- Скажи, кто. Я еэму брюхо вспорю.

Крапива напугалась едва ли не больше, чем когда заметила следящего за нею шляха. Шатай смутился: не сказал ведь ничего такого… Брюхо вспороть преступнику — это ж правое дело!

Но девица взмолилась:

- Не надо, Светом и Тенью заклинаю! Никто меня не обижал, это я неуклюжая… с крыльца упала! Не гневайся, господине!

- Какой я тэбе господинэ, - буркнул Шатай. – По имени зови. Шатаем.

- Как повелишь. Только не гневайся!

- Да нэ гнэваюсь я! – разозлился шлях. – С рукой-то поможешь?

Крапива покорно приблизилась.

- Только не трогай меня, гос… Шатай. Заражу ненароком.

- Нэ трону, нэ бойся, - пообещал он, а сам подумал: «А вот того, кто тебя тронул, всё-таки отыщу».

Промокшее полотенце разрыдалось влагой над плошкой и мягко легло на рану. Застань его соплеменники, Шатай со стыда бы сгорел: эдакую мелочь, да промывать и залечивать! Но, ежели Рожаницына дщерь приказала…

Девица следила, чтоб не коснуться случайно смуглой кожи шляха, а тот даже дышать не смел, чтоб не помешать. Он тихо спросил:

- Что за хвороба у тэбя?

Золотые пряди шевельнулись от его дыхания, Крапива вздрогнула, но ответила:

- Не ведаю, как назвать. Появилась, когда в лета вошла… Коли трону кого, то… - Девица замялась, но Шатай слушал терпеливо и спокойно, и она осмелела: - Жгусь. Как крапива.

- А если тэбя кто тронэт?

Девица закусила губу, и Шатай подумал, как хорошо было бы этой губы коснуться. И не важно, что там сделается от Крапивиной недоли.

- Больно будет… И ожоги.

Очи у Шатая были чисто шляховские: узкие, обрамлённые густыми ресницами; цвета только диковинного, словно грозовое небо. Таковые Крапива и у срединников редко встречала, не то что у степняков. Шлях недобро сощурился, и от глаз вовсе остались две крошечные щёлочки.

- Стало быть, у того, кто тэбя тронэт, слэды остаются?

Рука девицы совсем рядом была. Нежная, ласковая. Кто б поверил, что способна она причинить муку? Шатай проверять не стал. Не оттого, что струсил, а оттого, что Крапива попросила.