Ей так не хотелось уходить из этой комнаты, однако скоро пришел молодцеватый паренек в гимнастерке и отвел ее в бывший кабинет владыки Даниила. Здесь все осталось по-прежнему: мебель, портьеры и даже ковер на полу, правда, подвышарканный у входа. Разве что книги в шкафах были другие. Мать Мелитина и раньше всегда с легким трепетом входила к владычествующему деверю; и теперь, переступая порог, ощутила то же самое.

Но за огромным письменным столом восседал иной человек – начальник ГПУ товарищ Марон. Она сразу заметила, что начальник болен и мается какими-то внутренними, скрытыми хворями, и еще заметила, что он маленького роста и ноги не достают пола, поэтому возле кресла стоит деревянная подставка.

Марон велел сесть, а сам погрузился в чтение бумаг, небрежно перекидывая подшитые в папку листы. Овчинная безрукавка, надетая поверх строгого кителя, торчала над его согнутой тонкой шеей и, грубоватая, негнущаяся, напоминала черепаший панцирь.

– Итак, гражданка Березина, – начал Марон, – позабавила моих сотрудников, теперь ближе к делу. Расскажи, как ходила по селам и агитировала против колхозов. И кто тебя послал агитацию проводить. Мы все знаем о тебе.

– Господь с тобой, батюшка! – всплеснула руками мать Мелитина.

– Мой Господь со мной, – заверил начальник. – А вот какой бог или черт послал тебя коллективизацию порочить и колхозы разваливать – отвечай!

– Ничего я не порочила и не разваливала, – был ответ.

– Отказываешься?

– Вот тебе крест.

– Хорошо, – он усмехнулся, – пока оставим. Клятвы твои проверим.

– Перед властью безгрешна, – спокойно сказала мать Мелитина. – Тебя обманываю – значит, и Бога обманываю.

Марон соскочил с кресла, подошел к двери и кого-то кликнул, приказал:

– Заводи!

Через минуту в кабинет вошла баба, одетая по-крестьянски, с тяжелыми красными ладонями, за ней сотрудник с лихо закрученными усами. Баба вперилась в мать Мелитину, приоткрыла рот.

– Узнаешь? – спросил Марон.

– Чего же там… Конешно, узнаю, – подтвердила баба. – Она самая и есть.

– Значит, вот эта гражданка ходила по селам и агитировала? – уточнил Марон.

– Агитировала, – согласилась баба. – Паразитка…

– Окстись, голубушка, – слабо воспротивилась мать Мелитина. – Напраслину возводишь, грех на душу берешь.

– Что она говорила? Как агитировала? – напирал начальник.

– А так и агитировала, – сказала баба. – С Христовым именем шла, а сама, змеюка, шипела: уходите из колхозов, беда будет, большевики вас голодом поморить хотят. Пожнете хлеб, а его капиталистам продадут, чтоб машины купить и своих крашеных сучек катать. Известное дело…

Мать Мелитина сидела ни жива ни мертва. Бабу увели.

– И сейчас запираться будешь? – спросил Марон.

– Греховное дело вы задумали, – медленно произнесла мать Мелитина.

– Ты, бабка, нас не пугай! – заметил усатый сотрудник. – Пуганые мы!

– А как ты это объяснишь, божья невеста? – Марон положил перед матерью Мелитиной грязноватый клочок бумаги. – У твоего отца нашли при обыске.

Она поглядела на непонятный рисунок, сделанный химическим карандашом, смутилась:

– Тятенька мой – старый человек… В детство впадает, умом слаб…

– Зато ты умом крепка! – вставил усатый. – Палец в рот не клади!

– Что здесь нарисовано – знаешь? – спросил Марон.

– Не знаю, – пожала плечами мать Мелитина. – Я видела эту бумажку еще в Туруханске…

– Это план Кремля, – пояснил Марон. – Со всеми воротами и правительственными зданиями. И с кабинетом вождя!

Мать Мелитина еще больше смутилась, бессильно опустила голову, сказала, глядя в пол:

– Говорю же, умом слаб… Тятенька все к Боженьке собирался. А ему кто-то в Туруханске и нарисовал, где Боженька живет.