Она приблизилась к часовому и, поклонившись иконе, тихо поздоровалась. Стрелок тотчас ответил ей. И лишь мгновение спустя спохватился, подбросил винтовку на плечо.

– Назад, – неуверенно сказал он. – Подходить к воротам запрещено!

– Не к воротам я пришла, батюшка, – ласково отозвалась мать Мелитина. – К иконе. Ведь праздник сегодня. Неужто и икона Богородицы под твоей охраной?

Стрелок покосился вверх, пожал плечами:

– Про икону не приказывали…

– Так уж пусти к иконе, – попросилась она. – В праздник не пустить – грех великий.

Часовой смутился, поддернул очки.

– Разговаривать на посту нельзя.

– А ты молчи, – утешила его мать Мелитина. – И помоги-ка мне вербушку положить. Сама не достану, высоко…

Стрелок окончательно растерялся, и по его тонкому, чувственному лицу скользнула едва заметная гримаса досады. Он словно говорил про себя: «Почему именно в мое дежурство принесла их нелегкая? Теперь придется что-то делать». Мать же Мелитина уже не сомневалась, что стрелок не откажет. Он служил недолго и был еще совестливым, и люди перед его глазами еще не были на одно лицо. Она протянула часовому веточку, и тот взял. А до киота было высоко, пришлось бы взбираться по воротам под свод арки, однако стрелок вдруг скинул с плеча винтовку, примкнул штык и поднял на нем вербу к самой иконе. Пристроив там веточку, он обернулся к матери Мелитине уже радостный от своей догадливости и сноровки.

– Храни тебя Господь. – Она перекрестила стрелка, и тот, сняв буденовку, поклонился. – Скажи мне, сынок, цел ли погост у храма?

– Могилы? – Он оглянулся назад, на ворота. – Могилы есть, да… только кресты сняли. В окна вставили, в бараки…

– В окна? – испуганно переспросила мать Мелитина. – Господи, зачем же в окна?

– А вместо решеток, – объяснил стрелок и втянул голову в плечи. – Не все сняли, только железные, кованые, с узором.

Прошка Грех приковылял ближе к воротам и встал, прислушиваясь. Белесые глаза его оживились, открылся вваленный рот.

– Пускают? Али не пускают? – прошамкал он. – Спроси-ка толком-то, дочка.

Мать Мелитина спохватилась, попросила ласково:

– Пусти нас, сынок. Мы только на могилки глянем да вербочки положим.

– Не могу я, матушка, – почти взмолился стрелок. – Никак нельзя!

– Да ведь мы на минутку. И уйдем. Столько верст прошли…

– Пожалейте меня, ей-богу! Накажут строго, не могу. Начкар – человек суровый…

– Ну, Бог с тобой, – согласилась мать Мелитина. – Тогда вот вербушки возьми да положи сам. Кресты каменные, должны стоять…

Стрелок взял вербу и с облегчением, будто вынырнув из воды, хватил воздуха, сунул ветки под шинель.

– Положу, матушка, – начал он, однако низкий и звучный скрип железной калитки ударил по ушам. Часовой вытянулся, и очки поползли на кончик носа. Дрожащей рукой он спрятал вербные сережки за пазуху и вздрогнул от низкого сильного голоса:

– Деревнин! Что за базар на посту?!

Из калиточного проема выступил человек в военном, заложил руки за спину, оглядывая посторонних, перевел взгляд на стрелка:

– Взятки брать? – Он выхватил из-под шинели стрелка вербу, повертел в руке, постучал букетом по хромовому сапогу. – Та-ак… В чем дело?

Прошка Грех вдруг поднял палку, замахнулся на военного.

– Нехристь, так твою мать! – заругался он. – Ныне везде вход позволен! Ныне и в Иерусалим пускают!

Стрелок слегка успокоился и стоял, опустив глаза. Мать Мелитина взяла у военного вербу и оттеснила Прошку. Военный усмехнулся, мотнул головой:

– Погляди на них! Вражьи недобитки… К кому пришла?!

– К сыну, – сказала мать Мелитина. – И к деверю.

– За что сидят?

– Ни за что.

– Все вы ни за что!

– Они в могилах, – несмело вставил часовой и тут же поправился: – Давно похоронены. На погосте.