«Розе

1957 год

31 марта

День золотых лаптей.

Ночью, во сне гудели нервные перетруженные ноги. В правой что-то сильно рвануло и треснуло. От дикой боли я взвыл.

На реке, вероятно, трещал, вздуваясь, лед.

Утро оранжевых троллейбусов.

От недосыпу и серебряного залитого солнцем асфальта в глазах золотые круги и звезды.

Еще спят северные розы… Бегу…

Поезд. Паровик. Кряхтит.

В вагоне поздние лыжники мажут жидкой мазью стертые лыжатины. Один, в очках, сказал девушке с зеркальными глазами заветное слово: «Консистенция». Это он про погоду и про лыжную мазь. Я смеюсь в Виталия Бианки. Он заметил и холодно взглянул на мою ногу, которая вся лежит на лавке. Она побаливает… За окном торчат мундштуки дымных заводских труб.

Дорохово.

Я вываливаюсь из вагона. Дребезжу и взбрыкиваю ноющей ногой. Растаптываю и разбрасываю по лужам звенящие льдиночки. Солнце шпарит. Солнце делает людей красивыми и честными. Радостно и розыстно. Ты уже встала, там, на востоке.

Вон за той избушкой стрелочника, вон за тем синим лесом, звенит и ласкает глазами высокое небо… Роза северных ветров. Подруга солнечных зайчиков, заря тягостной для меня Москвы…

Сажусь в автобус, красный и замызганный грязной водой. Фыркая и дергаясь назад, автобус несется по коричневому неумытому ремню шоссе. Голубоглазая женщина смеется над москвичами и называет себя «мешошницей». Мне смешно на нее смотреть…

Меня встречают мои. Оба помолодели и подтянулись. Отец выглядит молодым стройным мужчиной-фертом.

У мамы радостное лицо, и не поймешь, не то у нее загар, не то такие частые золотые веснушки.

Я перестаю хромать. Идем лимонной от яркого солнца аллеей…

Перехожу покрытую еще желтым льдом Москву-реку. Лед, надо льдом сантиметров пять вода, а над ней закрепляющий ледок-снежок. Иду, брызгаюсь из-под ноги в солнце. Лед еще толстый, сантиметров 70. Рыбаки колдуют на лунках. Шьют. Но берет мелочь: плотвишка, ерш, подлещишко, в роще пишу 10-минутный этюд…

Просыпаюсь. Мама уехала в далекую Москву, где играет музыка, которая здесь уже звучит по-другому, чувствуется, что она далекая. В кудлатую синеву ночи я не пошел.

1 апреля

День моих «успехов» в живописи и торопливой солнечной капели. Утром хрустит и звенит ломающийся солнечный ледок, днем начинает чавкать и вздыхать под ногами радужная слякоть.

Пошел на этюды с художником Ермаковым. У него нет белил. И вообще, никакого колорита в его работах не наблюдается. Но мажет…

Выбрал я сдуру довольно сложный композиционно видон и начал ляпать. В результате получился довольно гнусный этюд, который я не замедлил уничтожить собственным локтем. Но ничего не могу, ничего не вижу, кроме зеленой ночной тьмы.

Белые нити бакшеевских берез влезают в небо, но там темно от звезд.

Я ничего не могу, ничего не получается. Злюсь, но спокойно. Спокойно злюсь и, вдруг – совсем не злюсь, потому что одна капля замерзла, падая с крыши. Спокойной ночи, Ро!

Я сплю на еловых лапах.

2 апреля

Где же ты? Чистая и прекрасная весенняя вода. Красавица моя, почему лес и река, покрытая лужами, пахнут твоими губами и звездами…

Я сижу на обнаженном правом берегу, левый еще одет, но уже лопается белизна там, где пуговицы-строчки человечьих следов. Прозрачные наледи-лывы отражают куски летнего сухого сосняка.

Наледи-лывы, – так называются весенние лужи на оливковом льду.

Я не знаю названия двум своим чувствам…

Вон прямо подо мной сидит рыболов над лункой, похожей на человеческий след.

Вот, вот. Эх, Ро!