Короче говоря, скучать и вспоминать большого сильного соседского кота, что однажды так жестко и сладко прижал ее в лифте, было особо некогда. 

Но сны мучили, это да. 

Причем , чем дальше, тем больше в них было стыдных горячих подробностей, ведь Кет уже знала, как он целуется, помнила обжигающие прикосновения сильных рук, его твердость, которую она прекрасно ощутила тогда, под одеждой. 

Низ живота пылал, наливался тупой мучительной, требующей немедленного действия, болью, и Кет не хватало терпения держаться. Она просыпалась, с обреченным  стоном тянулась руками к промежности и в несколько быстрых движений унимала хотя бы на время распоясавшийся организм. 

Потом проваливалась в сон, и опять проклятый сосед смотрел на нее своими внимательными темными кошачьими глазами, и укрыться от его жадного взгляда было невозможно. 

И теперь, когда он внезапно появился, когда он так близко, когда он говорит… Мамочки, что он говорит ей? В чем признается? 

Он что? Он о ней думал? Там? Там он о ней думал? 

Кет до такой степени изумилась его словам, что никак не смогла отреагировать на его действия. 

Только оторопело подмечала, как он прижал ее к себе тесно, невозможно тесно, как хрипло дышал ей в шею, словно не хватало воздуха. Словно она была его воздухом. 

- Кет, маленькая моя, девочка моя, хорошая моя…

От его тихого, интимного голоса, от его таких простых, нежных слов по телу проходила дрожь, Кет непроизвольно изгибалась, подставляя ему шею в жесте покорности, сладко замирая, когда теплые сухие губы коснулись ее кожи, прикусили, больно и томительно, прошлись вверх, по скуле, прямо к раскрытому в растерянности рту. 

Поцелуй, совершенно не похожий на тот, их первый, жестокий и жадный, был медленным, обволакивающим, дурманящим так, что на ногах стоять стало  невозможно. 

Кет покорно позволила мужчине управлять ею, упиваясь его властью, своей беспомощностью и мягкостью. Она не думала, что это может быть так. Одновременно сладко и жестко. Мягко и настойчиво. Чисто и грязно. 

Лифт дернулся, заскрежетал дверями, открываясь. 

Василий оторвался от девушки, лихорадочно оглядывая ее запрокинутое лицо, распухшие губы, дурные глаза. Впрочем, у него видок был явно не лучше, а глаза уж точно еще более бешеные, чем у Кет. 

- Ко мне пойдем сейчас. 

И это был совершенно не вопрос. Это было утверждение. Константа.

Кет, толком не успевшая прийти в себя, только беспомощно вздрогнула от его безапелляционного тона, от понимания, внезапного озарения, что он собирается с ней делать у себя в квартире. И осознание, что она не то, что не сможет, но и не захочет ему помешать, ударило током по нервным окончаниям, сливаясь томной волнующей болью внизу живота.

Она успела лишь машинально поправить сбившийся шарфик, когда в раскрывшуюся наконец дверь лифта влетела белокурая девушка и с визгом бросилась на шею оторопевшему Василию. 

- Милый, милый, Васенька мой! - причитала блондинка, суматошно зацеловывая соседа, пачкая его ядовито-розовой губной помадой, - наконец-то! Наконец-то! А я ребят в городе видела, поняла, что приехал! Почему не позвонил? Я же скучала, я же волновалась! 

Кет отшатнулась от двери на площадку, не в силах оторвать взгляда от парочки, машинально отмечая знакомые черты девушки, которую она уже видела однажды, в квартире у Василия, ее пушистые, роскошные, разметавшиеся до поясницы волосы, оттопыренную попку. 

На которую так привычно и удобно легла мужская рука. Рука, которая буквально за секунду до этого держала ее, Кет, за талию так сильно, что, наверно, остались следы. 

- Милый, милый, как я соскучилась, боже мой, пришла, стою, звоню, ты не отвечаешь, и дома нет тебя, не могу, как хочу тебя, хочу, хочу, хочу…