– Так ты, Михайла Никитич, к ней спозаранку ездил, а потом от нее – ко мне?

– Нет, у Шестуновой я вчера побывал.

– Стало быть, уж неделя, как девка пропала?

Князь, хмыкнув, покивал – ничего не поделать, вот к таким тяжеловесным и тяжелодумным мудрецам занесли его Фортуна, лихая милость Орлова и указ государыни. Чем позволить знающим людям делать дело по горячему следу – они спосылают своих бестолковых Ванюшек и Петрушек по всей родне, включая самую отдаленную, назовут полон дом ворожеек, отслужат приличное количество молебнов, проделают все, чтобы сору из дому не выносить, и лишь напоследок, когда вся Москва про их неприятность злорадно галдит, оплакивая свой срам, потащатся с бедой в полицию.

Княжна же хватила совсем высоко – адресовалась к градоначальнику. Чтобы князь Волконский уже от себя приказал обер-полицмейстеру провести дознание шито-крыто.

– Коли до сих пор не приехала, с мужем повенчанная, и не бросилась в ноги, стало, попала в беду, – сказал Волконский. – А отсутствует четыре дня, коли не врут. Пришли кого-либо из своих, только не Шварца, я знаю, что он сыску лучше всех навычен, да только его как увидят – дворовые либо онемеют от страха, либо заикаться начнут.

– Знаешь, Михайла Никитич, как Шварц сам про себя намедни сказал? Сказал: «Я должен быть». Да этак свысока! Мол, вы все – пустые людишки, а коли не будет Шварца с его кнутобойцами – черта с два вы с народишком управитесь.

– По-своему черная душа права. Иной шалопай и соберется было начудесить, а как вспомнит, что на углу Мясницкой и Лубянки сидит в подвале Рязанского подворья Шварц с кнутобойцами, – так, глядишь, и поумнеет.

– Поумнеет, как же… – буркнул Архаров. – Хорошо, пошли к княжне сказать – пришлю человека. Пусть велит людям отвечать без утайки.

– А кофей у тебя и впрямь замечательно варят, – наконец изволил одобрить князь. – Пришли ко мне Никодимку, пусть моего Антипку поучит.

С тем встал и показал всем видом, что визит благополучно завершен. Про безобразия архаровцев более не поминал – здешнему хозяину одного слова было довольно, болтовни он не жаловал.

– Не выйдет, – возразил Архаров. – «Антипа» значит «крепкий», то есть – против всего упорный. Очень трудно ему в башку новое умение вколотить. У меня еще в полку такой Антип Кобылин был – хоть кол ему на башке теши.

– Ну хоть попытаться… Бог с тобой, Архаров, поеду я.

– С Богом.

Никодимка, счастливый от похвалы, кинулся открывать двери…

Вернулся он, когда Архаров уже отворил малую дверцу, которую за объемистым книжным шкафом, да еще в темном углу расположенную, было не углядеть.

– Вылезайте, негодяи, – велел Архаров. – Уж и не знаю, пороть вас, что ли? Придется!

Из конуры выбрались Федька Савин, Тимофей Арсеньев и Жан-Луи Клаварош. Встали перед начальством во фрунт и замерли, всем видом показывая: а пори, коли твоей душеньке угодно! Особенно задорно глядел француз.

– Что там в «Ленивке» вышло?

– Ложь и клевета, ваша милость! – выкрикнул Федька.

– Тебя как ни спросишь, все ложь и клевета, – Архаров шагнул к подчиненному. – Говори, сукин сын! Не то – ты мой кулак знаешь!

И уставился Федьке в глаза.

– Государь Николай Петрович, вы вон у Никодимки спросите – подтвердит… – вставил было Тимофей.

– Он что, с вами был?! Мало того, что вы Клавароша за собой всюду таскаете, как будто француз наравне с русским пить может!..

– Барин Николай Петрович, не было меня! – возопил Никодимка. – А только что они пьяное тело привезли и в людской на полати положили…

– Какое пьяное тело?

– Мы собирались доложить, а тут его сиятельство князь пожаловали, – объяснил Федька. – Вы нас троих – сюда, а тело так там и лежит, коли не проснулось.