Похоронив мужа, к удивлению соседей, Марфа вдруг сторговала – на какие шиши? – старый дом у престарелого христолюбца-пристанодержателя, тайно принимающего у себя бегунов – старообрядцев, и, видать, не пожалела. Развалюха-дом, наверное, когда-то специально построенный с десятком комнат-коморок внутри и с амбарушками-клетушками во дворе, был заезжим двором, и напоминал многоэтажную скворешню. Но на самом же деле он являлся конспиративным пристанищем для бегунов-единоверцев. Со времен реформы патриарха Никона минуло два с половиной столетия, а не приемлющие её потомки раскольников до сих пор были в бегах и всюду находили единомышленников. Кем-то направленные, в доме Марфы они встречались, подолгу проживали, запирались в домашней церкви-молельне, где справляли свои таинства. Приходили одни, уходили невесть куда другие, скрываясь под покровом темноты. По неписанному закону странники платили «за угол» деньгами, вещами, сами себя обслуживали. Кто-то шептал: «У Марфы, мол, водится даже золотишко, но попробуй, докажи!» Развалюха – дом, бедная вдова с сиротками. Кто ей позавидует, если иной раз она примет одного-двух постояльцев…

Повернувшись несколько раз с бока на бок, Степан поднялся. Натянув сапоги и набросив пиджак на плечи, вышел во двор. Серко коротким ржанием встретил хозяина и ткнулся мягкими губами в оттопыренный карман. Оттуда струился еле уловимый аромат – кусок капустного пирога, взятый еще из дома.

– На, хитрюга, от тебя не утаишь! – Степан протянул на ладони расплющенную стряпню. Пощупал мерину брюхо. Сухой.

Луна ушла на закат. Проходя по двору, Степан не один раз натыкался на различный хлам, полоска света, пробивающаяся из щелки ставен одного из окошек, выходящего во двор, послужила ему спасительным маяком.

«Марфа отбивает поклоны или странники грехи замаливают», – подумал он, сообразив, что свет струится из молельни. Бесцельно, любопытства ради, он шагнул к двери столярки, из которой вел потайной ход и устроена была лестничка в молельню. Пискнула половица, Степан на мгновение затаился, потом рука нащупала верстак, пошел, шаря по стене, наткнулся пальцами на проем неплотно запертой двери. Осторожно потянул ее – ручки не полагалось: дверь открывали изнутри, и люди выходили через столярку во двор, далее в огород, примыкающий к Миасс-реке.

Дверь подалась, по глазам неожиданно резанул неяркий свет. «Увидят, переполошатся!» – мелькнуло у него, но переполох в душе произошел у Степана.

– Осподи, пресвятая мать Богородица! Не вводи мя в искушение! – прошептал он, и как завороженный смотрел на видение.

При свете лампады, освещающей лики святых и свечки на столе, по потолку домашней церкви колыхалась расплывчатая тень. Спиной к иконам и боком к выходу сидел лохматый мужик, склонившись к сидящей на его коленях девке в ночной сорочке. Не тень вовсе, а явь! На столе – бутылка, на блюдечках – закуска, конфеты в бумажках.

Степану надо бы уйти от соблазна, не видеть сатанинские игры, но какая-то неведомая сила и что-то знакомое в фигуре полуобнаженной девки удерживало его. Но он-то, он тоже хорош! Видна лишь кудлатая голова с бородищей. Лапает её груди, целует. Не сон ли это? Нет, все наяву!

Давно уж, еще несмышленышами-мальчишками они с соседом Генкой бегали смотреть сквозь кусты одевающихся девок на берегу после купания. Тогда было жгучее любопытство и только…

Теперь он узнал ее, Лизавету. Так близко её манящий смех. Но кто же с ней? А тот вдруг выпрямился и потянулся за конфетой, развернул её и сунул в открытый рот Лизавете… «О, господи!» – закрыл себе рот рукой Степан. «Нет – нет! Не может быть!» А её игривый голосок тихо, почти шепотом: