Только заповедь молчанья
Нас от бездн уберегала
В дни разлуки и страданья,
Но об этом ты не знала.
С ангелами преминует
Говорить иль петь в Эдемах,
Где он, где он, рай, мелует
Цветь певец его в поэмах.
Эти млечные гравиры
Могут быть ли меловыми,
Опер мертвые клавиры
Ручейками течь живыми.
Бдят альковин томных стены
Божевольные юниды,
Августейшие картены
Гоев зрят слепые иды.
Заноси, братия, свечки,
Ничего мы не сказали,
Херувимские сердечки
Суе льдом певцов терзали.
Воски, серебром витые,
Мироточье истемняют,
Вьются тени золотые,
Мак на розочки меняют.
Ах, молчал я дольше Бога,
Умер в розовых сиренях,
Фурьи вышнего порога
Тень мою венчают в сенях.
Много ль туром у Пилата,
Копий хватит ли Господних,
Вот вечение и плата,
Дант не знал о преисподних.
Утром нежным и дурманным
С желтым Иродом в подвальниц
Тьму влеклись мы за туманным
Покрывалом царских спальниц.
Несть речений и в трапезных,
Шелком губы отирают
Милоусты, от скабрезных
Шуток десно умирают.
Шелест макового слова
Не сдержав, ты оглянулась,
Тайная сия окова
В прежний круг огня вернулась.
Можешь речь теперь свободно,
Не взирая на запреты,
Там, где вечно полноводно
В крови роз теченье Леты.
«Слезами изольется мор-трава…»
Слезами изольется мор-трава,
Пойдем сердечки чермные сбивать,
Пустые заломивши рукава,
Ко Господу их станем воздевать.
И что по убиенным голосить,
Вдоль крестного пути лежат оне,
Хотят живой водицы испросить,
Залити жажду чадную в огне.
Но, Господи, залить ее нельзя,
Неможно человеков обмануть,
И где ж та наднебесная стезя,
С которой мертвых чад не повернуть.
Влачимся мы, изморно колеся,
Собак оголодавшихся жалчей,
Чрез скудные призорники неся
Беззвездие сиротское лучей.
И встретятся нам ангелы в пути —
Горящие терничные столпы,
И чадам, невоскресшим во плоти,
Омоют преточащие стопы.
Пастель
Египетская цедра над метелью
Сменилась топким цеженным огнем,
И жалованный снег предстал купелью,
И слух потряс Зевес, рассеяв гром.
В цезийское пространство ход отверст,
Искрится фиолетом чермный перст
Антихриста, но вечно существует
В природе роковая правота,
А днесь ее вместилище пустует,
В каноне солнце Божия перста.
Елику смерть о черном балахоне
Куражится, поклоны бьет, вино
Из сребренных куфелей (на агоне
Убийц холодных, прошлое темно
Каких, летучих ангелов отмщенья,
Заказчиков расплаты, иродных
Мелированных ведем, обольщенья
Не ведавших иного и родных
Отцов невинных мальчиков кровавых,
Царевичей всеугличских, царей
Развенчанных в миру и величавых,
Помазанных их дочек, пастырей
Грассирующих преданных урочно,
Без серебра алкавших крови их,
Алмазных донн и панночек, бессрочно
Почивших в Малороссии, благих
Когда-то, ныне желтыми клыками
Украшенных садовников, хламид
Носителей колпачных, брадниками
Крадущихся вампиров, аонид,
Небесной лазуритности лишенных,
Жертв новой гравитации, другой
Колонны адотерпцев оглашенных)
Лиет вольготно в скатерть, дорогой
Пейзаж для сердца, из венецианских
Замковых окон видимый, темнит
Личиной злобной, дарует гишпанских
Высоких сапогов короб, теснит
Сама еще белесых наших гостий,
Блондинок, сребровласок, чаровниц,
Но только натуральных, ведем остий
Им кажет черни, сумрак оконниц
Почти и новогодних застилает
Хитонами ли, бязью гробовой,
Молчит, а то собачницею лает,
А то взывает чурно, кто живой
Откликнись, будем пир одесный ладить,
Еще играют Шуберта в саду,
Моцарта явствен шаг, музык усладить
Чарованных готовый, заведу
Сейчас, а снег декабрьский не помеха,
Чем далее, теплей он, милых дев
И другов честных в царственности меха
Сибирского, пушнины, разглядев
Какую ведьмы в зависти лишь ахнут,
Гагаровой к вишневым деревам,
Здесь вишенки мороженные чахнут
В корице сахаристой, кружевам