Очнулся Егоров в невесомости в незнакомом пустом корабле.

Вообще, до переселения на Пермь за всю свою сорокалетнюю биографию Егоров побывал за пределами систем Рязани и Суздаля всего несколько раз и был в мире межзвёздных полётов дилетантом. Конечно, боевой опыт у него был. Прокрутившись на орбите столичного солнца во внутренней системе восемь лет, его крейсер успел пережить пару инцидентов с кочевниками и крупными отрядов контрабандистов, десяток операций против проворовавшихся олигархов и один крупный рейд в Центральное Порубежье, не принесший, впрочем, серьёзных повреждений и потерь. Но невесомость в маломерном судне…

Он где-то читал, что древние жители побережья не умели плавать и воспринимали океан, как нечто страшное и неизведанное. Вот и невесомость – вечный спутник древних путешествий в космосе – воспринялась им как нечто враждебное, опасное и из рук вон выходящее. Во-первых, Егоров мгновенно протрезвел. Во-вторых, отыскал глазами пульт, подплыл, уставился в приборы и понял, что находится ещё на орбите Суздаля. За бортом было темно – похоже, они совершали уже не первый виток на орбите, и светило оказалось в тени планеты. Попытался вспомнить, в каких типах кораблей может быть невесомость. На челнок или аварийную капсулу корабль не походил – вокруг виднелись остатки старинной мебели, старой одежды, говорящие о том, что им пользовались как жильём. Все помещения – кабина корабля, жилой отсек, санузел и шлюз – в длину составляли от силы метров пятнадцать.

– Твою ж мать!!! – вспомнил Егоров это и ещё пару десятков армейских выражений.

Яхта, понял Егоров. Космическая яхта. Но чья? Он попытался напрячь память.

Вспоминалось, как они с Драгомиром начали обсуждать женщин и порывались вызвать жриц любви, как потом передумали и вышли из бара, придерживая друг друга, чтобы не свалиться на мостовую. Потом вспоминался зычный баритон Драгомира, когда он позвал кибертаксиста: «Эй, ямщик!». Следом – мелькающие огни небоскрёбов Центрального округа Суздаля за окном. Как понял поэт, они умчались куда-то далеко на восток, на окраину обитаемого континента, где уже наступила ночь.

Потом всплыли в сознании холёные цыганские особняки на окраине гигантской многовековой свалки, вонь, лай собак и ещё каких-то одичавших тварей, куча цветастых юбок, ещё алкоголь, какие-то бумаги, чей-то затёртый картридер, вокзал, космический челнок и долгожданный сон.

Сквозь эти все воспоминания прорывался ментальный шёпот неведомой крупной космической зверюги, находящейся совсем по-соседству. От ужасной догадки Егоров сначала схватился за голову, потом за бумажник в кармане. Вытащил карту, снова подплыл к пульту. Поднёс карту к глазу, чтобы та считала сетчатку, затем прислонил к картридеру и проверил баланс.

На счету остались жалкие двести имперских червонцев. Одиннадцать тысяч союзных.

Солнце вышло из тени, рассыпав свои преломлявшиеся лучи радугой по зеркалам обозрения. Этот хвост невозможно было спутать ни с чем.

Гелиображник. Его, Леонида, гелиображник.

Стало немного не по себе, как часто бывает от близкого контакта с космическим зверем. Космические мотыльки считались одними из самых дружелюбных, послушных и беззлобных существ, что водятся в четвёртом измерении и на его границе. Но знакомство – всегда волнительный и тревожный процесс.

Следующие полчаса Егоров лихорадочно вспоминал годовой курс общения с космическими тварями, из которого всего десяток часов приходился на практику с гелиображником. Какие образы надо представлять, чтобы зверь принял его? О чём надо думать? Что говорить? Работают ли датчики, прицепленные к вожжам? Затем ещё полчаса вспоминал образы и мысленные команды, подкрепляемые сигналами с датчиков управления, входя в контакт, ища доверия у зверя.