Возможно, жителю далёких миров могло бы показаться странным, что целое общество занимается натуральным хозяйством на территории космического сухогруза. Со времён возникновения их культуры на древней Земле народ изобрёл ракеты, компьютеры, приручил космосущностей и улетел к звёздам. Если бы поэт Егоров увидел такую картину, то наверняка вспомнил бы изречение одного знакомого писателя.

«Научи этот народ существовать в четвёртом измерении, он и там построит маленькие домики с сельским туалетом».

В целом жизнью в городке Семён оставался довольным. Солнышко неистово слепило, видимо, у инженерных служб случилось хорошее настроение, и в небесной канцелярии решили сделать хорошую погоду. Но на душе у Семёна случилась тоска – не то, чтобы совсем уж дремучая, от которой хочется пить технический спирт, но кислый комок в горле всё равно не давал спокойно сидеть на корточках.

Причина подобной хандры, как и быт соотечественников, имел тысячелетнюю историю и уходил корнями ещё в до-космическую эру. От Семёна ушла женщина.

– Не изволите, сударь, подвинуться? – сказал появившийся на ступеньках Вован Шкодин. – Хандрить решил?

– Да, мой друг, тоскливо мне, – сказал Семён, отпил пиво и пересел поближе к перилам.

Разговор происходил на диалекте, типичном для народности гопников, и от большинства выражений у любого образованного жителя галактики завяли бы уши. Возможно, что много веков назад какие-то обороты и выражения сошли бы за нормальные, но сейчас так говорили только в депрессивных селениях вроде «Тавды». Впрочем, на обычный диалект московского сектора большинство из жителей переходили без особого труда.

Вован присел рядом, положил на соседнюю ступеньку кепку, засунул руку в пакет Семёна и загрёб горсть семок.

– Поведай мне причину хандры, Семён Ефимович. Уж не от расставания с благочестивой Екатериной Сергеевной ты столь грустный?

– Ах, – кивнул Семён. – Право, судрь, не стоит. Лети, судрь, к звёздам. Не пристало нам все беды списывать на барышень. Тяжело как олуху взаперти.

– Ты не прав, все беды от барышень. Екатерина Сергеевна, конечно, барышня привлекательная. Она же, прости великодушно, к матросу ушла?

Семён смачно сплюнул на пол и поправил кепку.

– Отнюдь, судрь, к инженеру-принтонщику.

– Односвойственно, не к особе своих кровей, но к человеку высоких сословий, к чванливому мухоблуду. Я даже склонен назвать её попрешницей. Не стоит впадать в хандру, дружище, ведь простых, прекрасных женщин в нашем поселении не так уж и мало.

Собеседник сначала думал врезать приятелю за плохие слова в адрес Екатерины Сергеевны, но вместо этого насупился, задумался. Потом кивнул и решил перевести тему.

– Ты, конечно, прав, Владимир Герасимович, но, как я уже сказал, причина моих тревог кроется в, это самое, в клаустрофобии, в боязни закрытых, судрь, пространств.

– Гы-гы, в чём? – заржал Вован.

Скрипучая дверь барака открылась, на крыльце показалась мать Семёна, Надежда Константиновна. Она тоже считалась техником, как и большинство жителей частного сектора – техниками-агрономами числились все незанятые жители частного сектора за то, что снабжали овощами всех остальных жителей корабля. В руках маманя держала ведро из-под рукомойника. Семён попытался спрятать бутылку, но было поздно – на круглом лице мамани изобразилось недовольство.

– Всё пить изволишь, тартыга окаянный? – спросила мамаша сына.

– Стало быть, пью, матушка, – согласился сын, грустно посмотрев на бутылку пива.

– Алкоголь откуда взял? У отца же ещё домашнее не приготовилось.

– На рынке приобрёл, матушка.

– Чужое пьёшь! Крепкое! Докатились! Мало своего.