Но, наверное, в пятнадцать лет я не любила своего любимого так, как он ожидал от меня, и мы расстались. Тогда некому было рассказать мне, что, если люди расстаются, то не обязательно кто-то при этом плохой, просто это – тоже очередная ступень в твоем развитии; пойми, что тебя не устраивает в отношениях с кем-то или что в тебе не устраивает кого-то и двигайся дальше. Время, конечно, лечит, и все перемелется, но как себя вести, чтобы ситуация не повторилась, и как безболезненно выходить из подобной ситуации – все равно узнаешь только из собственного опыта. Психологов в школе тогда не было, маме все не расскажешь, даже подружке скажешь не все, бабушки нет, и как быть – переживать и думать про себя? Это, конечно, выход, но неутешительный и бесперспективный, даже если всем своим видом ты каждый день показываешь окружающим, что тебе этот разрыв глубоко безразличен и тебе все равно, а на самом деле плачешь и переживаешь, и даже дома делаешь вид, что все хорошо. Нет места, чтобы дать выход собственным эмоциям и слезам, ты все время на виду и надо держать себя в руках. Только почему-то вдруг начинается бессонница и это замечает мама. Она гладит тебя по головке, успокаивает, говоря: «Не плачь, мое солнышко. Нашла из-за чего плакать, дуреха. Разве ж это горе».
А для тебя это – самое горькое горе, какое только может быть во всем белом свете, и ничто с ним не может сравниться, потому что в пятнадцать лет мы думаем только о себе; а мама будет всегда – как солнце, как небо, как воздух. Это непреложная истина, и мы в этом уверены, о завтрашнем хлебе сегодня мы не думаем, как будем думать о нем во взрослой жизни, о войне, катастрофах мы даже не задумываемся, обо всех этих вопросах пусть думают старшие – на то они и старшие, а мы вдруг из больших и всезнающих вдруг становимся маленькими и несчастными, на кого свалилось самое большое горе. Но время лечит или, во всяком случае, заглушает боль.
После окончания учебы я поехала в другой город по распределению, и мне очень повезло, что я сразу, в течение дня поселилась в общежитие. Везучесть моя заключалась в том, что для заселения в общежитие нужно было сделать флюорографию, а чтобы сделать флюорографию, нужна была прописка в общежитии, а в общежитии не прописывали, потому что не было флюорографии – замкнутый круг. Мне же флюорографию сделали и без прописки. Некоторые девушки вместе с родителями на вокзале по две ночи как минимум ночевали, как сказала потом одна из них: «Мой папа устал газеткой прикрываться». А я даже представить себе не могла, что меня сразу не поселят – куда же мне в таком случае идти? Вот меня и разместили сразу.
Перед отъездом по распределению с нами была проведена беседа, во время которой нам объясняли наши права и обязанности. Самая главная обязанность заключалась в том, чтобы в точно указанный день прибыть на место работы, указанное в распределении, а дальше – что кому будет за то, что ослушаешься или опоздаешь. А право заключалось в том, сколько нам должны дать подъемных при приезде, оплатить наш багаж, билет и так далее. И мне опять повезло – сначала выдали приблизительно сто рублей подъемных, но потом я сходила к нашему заводскому юристу и попросила объяснить, почему в бухгалтерии мне так мало дали, ведь мне должны были дать примерно в два раза больше. После того, как юрист еще раз почитал закон, мне выдали еще раз приблизительно сто рублей. Но на этом моя везучесть не закончилась – на беседе нам сказали, что за красный диплом мы можем требовать к нашему окладу хотя бы десятку. И, конечно, я сказала об этом начальнику своего отдела. Я даже не подозревала, что это не всем, и не всегда дают даже опытным работникам, проработавшим длительное время! Потому что во времена социализма существовало незыблемое штатное расписание с определенным фондом заработной платы. И существовали так называемые «вилки», знаменитые десять-двадцать пять рублей, на которые мог рассчитывать тот или иной сотрудник на занимаемой должности. Но так, как всех этих сложностей и условностей, связанных с оплатой труда, я не знала, а мне сказали, что тебе должны, то я пошла за своим. А мне взяли и дали.