– А кто тут за ним следит? Он для того и улетел, чтоб нормально по брату погоревать, а не «как положено». Это только говорят, что они все свои прошлые связи рвут, только вот человеческого из них не вытравишь, как не пытайся, приходят туда уже взрослые люди, которым сложно забыть старые привычки и разорвать многолетние связи.

– Ох, сложно, наверное, в Совете… – протянула Фавия.

– Сложно, да только власть там такая, что даже королям не снилась, они ведь по статусу выше королей! Чуть кто начнёт народ угнетать или власть узурпировать – они тут как тут, приструнят любого, а то ещё и казнят.

– Давай не будем о казнях, Сольшия, умоляю! – взмолилась Фавия. – Ты же знаешь, какая я чувствительная. Я нашу дорогую диону Энтару каждый раз боюсь по Дороге Скорби отправлять, а то простудится и заболеет, как в прошлый раз, будет лежать в Лазарете, а нам с тобой – только скучать по ней останется! Отдадут на время опять какой-нибудь капризной аристократке, у которой тон платья не совпадает с тоном маникюра…

Сольшия с Энтарой похихикали.

– Всё будет хорошо, Фавия, – принцесса обняла свою служанку. – И заболела я вовсе не от простуды… Это было нервное, но уже всё хорошо, я никуда от вас не денусь, разве что до вечера побуду в Некрополе. Сольшия, отвезёшь меня туда?

– Конечно. Идёмте, Ваше Высочество. Я не аван Лешер, с ветерком прокатить не смогу, не осмелела ещё, но до пункта назначения довезу без всяких проблем.

***

Ранним утром Волф вышел через распахнутые двери веранды летнего домика прямиком на пристань, босой, в лёгких штанах и одной рубашке, расстёгнутой на несколько верхних пуговиц. Потянулся. В ноздри просочилась ледяная свежесть ещё зимнего воздуха. Волф окинул взглядом озеро, покрытое тонкой, как паутинка, кромкой льда, что переливалась в лучах утреннего солнца, и чернильно-серые силуэты голых деревьев, застывших в безветренной тиши, неспеша созерцал тонкие грани веток, и сердцем ощущал их хрупкость и скованность от почти мертвенного зимнего сна, думал, что не все из них проснуться весной. Многие, но не все. Волфу нравилась зима, её чистый, прозрачный холод, её парадоксальность: она обнажает сущность вещей, а может их скрывать или менять до неузнаваемости; она тихая, в ней замолкает всё, даже внутренний голос теряет поток бесконечно вяжущих мыслей, и она же бушует метелями, а её ветры завывают голосами призраков и жестокой смерти от ледяных объятий. Волф всегда ощущал единство с этой кристальной правдивостью зимы, и её тайнами, что она уносит каждый год с морозным поцелуем в объятьях своего же мягкого, глубокого зимнего сна.

Размышления Волфа прервал вышедший на веранду Цимих. С ещё сонным видом он взглянул на друга, кивнул в знак приветствия и молча стал закрывать все двери.

– Я тут подумал, – начал Волф, всё ещё стоя за порогом, – как хорошо здесь. Безмятежно… В Оплоте тихо и спокойно, однако совсем не так. Нет… Чувства не те же. Здесь как-то… Беззаботно что ли? Хотя я не уверен, что могу ощутить себя беззаботным в своём возрасте. Как давно ты чувствовал себя беззаботным? – спросил он друга, когда проходил мимо него внутрь веранды, а тот без тени сомнений захлопнул оставшуюся дверь на улицу, повернулся к Волфу, зевнул, ответил:

– Есть охота…

Советник усмехнулся и покачал головой.

– В этом весь ты, Цимих… Философствуешь только за бутылкой.

– Будешь выпендриваться – я сожру тебя.

– А я думал, ты свинину не ешь.

Цимих кинул на советника быстрый взгляд. Секунда. И оба расхохотались.

– Ну тебя!.. – махнул рукой финансист. – Между прочим, я просто умираю с голоду. Скажи, что мы вчера не всё сожрали…