На миг в душе возникло непреодолимое желание бросить всё, побежать обратно к Печерам и сказать брату: «Давай поменяемся, я тут с раненым посижу, а ты иди к волхву». Торля ясно представил, как брат, дослушав его, только вздохнёт, дёрнет щекой, скажет своё любимое «Мда…» и добавит снисходительно: «Ладно, сиди тут, я сейчас сам схожу». И таким враз стыдом облило, что Торля вмиг подавил второе неуёмное желание – броситься бегом, так, чтобы никакие нижневальские не догнали.

И пошёл спокойным шагом, хотя в глубине души родилась противная мелкая дрожь.

Когда он оборотился через несколько шагов, за ним уже шли двое – Путша и ещё один такой же мелкий, незнакомый.

А ещё через несколько шагов – уже четверо.

Началось.

Он изо всех сил заставил себя не ускорить шаг.

А ещё через несколько шагов из-за угла навстречь ему вышли ещё двое. Стали посреди улицы. Ждали.

Торля остановился, не доходя до них с сажень. Оборотился – той мелкоты позади уже не было, шли двое его ровесников.

Четверо на одного.

Несколько мгновений они молча глядели друг на друга, наконец, тот из передних, что повыше (Зубец, – узнал Торля, – сам!), сплюнул себе под ноги и сказал лениво:

– Вы только посмотрите, кого к нам принесло… чего здесь забыл, Боричевский?

– По делу иду, – изо всех сил стараясь не сорваться на писк (проклятый голос в последнее время взял навычай ломаться вовремя и не вовремя) ответил Торля. Показалось ему или у него и впрямь получилось почти не дрогнуть? – К Туровой божнице.

Все четверо захохотали.

– Боярин, – протянул стоявший рядом с Зубцом. – Жертву, небось, несёт волхву.

– Не туда ты зашёл, Торля, – сказал Зубец. Торля про себя изумился – Зубец, этот отчаюга, которым сквозь зубы восхищались почти все мальчишки Боричева взвоза, оторвиголова, в одиночку однажды отбившийся от четверых войских отроков с Горы, помнит, как его зовут, надо же. – По другой улице надо было идти к божнице-то. Вон погляди.

Островерхий тын, из-за которого торчали макушки капей, и впрямь виднелся в полусотне сажен на другой улице – его хоть и плохо, а было видно через заплоты и плетни.

Совсем рядом.

– Четверо на одного, да?

– Не, – весело отверг Зубец, ковыряя в зубах щепочкой. – Четверо – это чтобы ты не сбежал. А тебе и одного достанет. А кого – мы по жребию решим.

Ну побьют, – Торля закусил губу. – Не убьют же. Потерплю. Но вот раненый кривич… доживёт ли?

– Вы бы меня пропустили, а? – безнадёжно спросил он. – А я бы потом из божницы к вам сам вышел. Вот честное слово.

Снова хохот четырёх глоток:

– Ну отчебучил!

– Держи калиту шире…

– Ссыкун!

Торля в отчаянии огляделся по сторонам. И мгновенно вспыхнул надеждой.

Из ближней калитки, как раз с нужной стороны, кто-то выходил. Вятич рванулся так, что засвистело в ушах. Мальчишки, вмиг поняв, бросились к нему, но опоздали. Торля, даже не глядя, кто попался навстречь, сбил с ног выходящего со двора человека, вихрем промчался мимо цепного пса (тот на миг оторопел от такой наглости, но потом, ощеряясь, ринулся на остальных мальчишек), сиганул через плетень на репище и помчался напрямик, топча ботву репы, огуречные плети и жёсткие перья лука.

Прыгнул через второй плетень, оказавшись смежной улице, метнулся по ней и вылетел на широкую площадь прямо напротив ворот Туровой божницы. И вбежал в ворота прямо на глазах у нижневальских мальчишек, выскочивших следом за ним из улочки.

– Ловок, – протянул Зубец, зажимая ладонью порванные псиными зубами штаны и утирая нос запястьем. – Ладно, мы подождём.

Ждали, сидя на траве под раскидистой липой.

Торля вышел обратно через невеликое время – достало бы матери любого из ждущих мальчишек, чтобы перемотать спрядённую нитку с веретена на клубок. Вышел, и сразу увидел их. Постоял несколько мгновений, глядя как мальчишки неспешно встают с травы, отряхивая штаны – спешить им было некуда, бежать ему было некуда, тем паче, что нижневальских за это время прибыло – вместо четверых стало семеро. И злости у них – прибыло.