– Не бойся, без нужды не убью, – сказал чужак, скалясь насмешливо. – И сокровищ твоих бабьих не трону. Если тихо будешь сидеть, да всё, что я велю, сделаешь как надо.

Он убрал нож и, присев на лавку, вытянул ноги:

– Ты жена Исаака Гектодромоса?

– Ну и что? – бросила госпожа враждебно, и Векша даже позавидовал её храбрости – а ну как убьют страшные чужаки?

– Да или нет? – холода в голосе чужака прибавилось.

– Да.

– Звать как?

– Зоей прозвали.

– Гречанка? – в голосе чужака вдруг на миг прорезалось любопытство. Хозяйка смолчала. – Малец чей? Твой?

Зоя метнула настороженный взгляд в угол, туда, где лежал связанный сын Исаака. Облизала пересохшие губы.

– Ну?!

– Мой, – выдавила она, наконец.

– Вот и отлично, – чужак в скурате поворотился к своим и кивнул на господского сына.

Связанного и завёрнутого в рогожу, его проволокли через сад и, перекинув через плетень в глухой переулок, навьючили поперёк конской спины. Ожидавшие там же двое верховых, переодетых степняками, сразу настегнули вьючного коня и помчались прочь из погоста.

На дворе почему-то было тихо, и купец насторожился. Даже Волчок не лаял, не слышно было никого из слуг… вестимо, уже вечер, и сумерки почти превратились в полную темноту, но это всё равно было странно. Сквозь щели в заволочённых ставнях пробивался тусклый свет, но из дома тоже не было слышно ни звука.

Гектодромос насторожился, поколебался несколько мгновений, потом толкнул рукой калитку. Она отворилась неожиданно легко и это тоже было неправильно – в это время Векша или сама Зоя уже должны были бы запереть калитку на засов, а на попытку её отворить Волчок должен был залиться злобным хриплым лаем, как это обычно и бывало – пёс подавал голос даже на хозяина, отвыкнув от него за время долгих отлучек.

Купец крался вдоль стены, стараясь услышать, что творится внутри, в жиле, но не слышал ни звука. И с каждым шагом душа его стыла всё сильнее, а сердце колотилось всё тревожнее. У крыльца он замер на мгновение, по вискам катился холодный пот, и что-то древнее, то, что старше речи и мысли, старше каких-то примет или слов, прямо таки орало в уши: «Берегись! Берегись!!». Но там, в доме были Зоя и Моше, поэтому купец всё-таки ступил на крыльцо. И почти сразу же почуял, как в поясницу ему упирается что-то острое и холодное, ощутимое даже через суконную свиту, а хриплый голос громогласно прошептал ему на ухо: «Внутрь!».

В избе ему с порога ударил в глаза свет – горел светец в бабьем куте, горела лампада на божнице у образов, горел светец и у порога. На лавке в красном углу, поджав под себя ноги и то и дело оправляя понёву на коленях (Зоя за время жизни на Руси навыкла одеваться русским побытом для обычных дел и только к особым случаям вспоминала греческую сряду) сидела жена и глядела с лёгким страхом и ненавистью одновременно. А на широкой лавке у окна сидел, полуразвалясь, высокий сухощавый муж в стёганом доспехе и берестяной скурате на лице. В прорезях скураты мерцали любопытством серые глаза.

Исаак, словно запнувшись, задержался на пороге, но в спину сзади толкнули, и он ступил в жило. Неуверенно сделал два шага и замер, так, чтобы тот, в скурате не смог враз до него дотянуться. Бросил встревоженный взгляд на жену, но Зоя только отворотилась, судорожно кусая губы.

– Гой еси, Исааче, – бросил чужак из-под личины холодно. Голос был Исааку незнаком, да Гектодромос и не надеялся этого чужака узнать. Не столь уж долго он на Руси живёт, чтобы вот так разом узнавать любого воя (а тот, в скурате, был безусловно воем, это видно сразу по движениям и повадкам) по голосу.