– Я же вам говорил: прекращения казней генштабистов.

– Это Бронштейна инициатива. Я ни при чём и не властен!

– Мне нет дела до ваших партийный распрей. Думайте не о Бронштейне, а о себе. К примеру, эта дамочка в приёмной. Ведь её вы подкармливаете не только из эротического интереса, не так ли? Ведь она имеет отношение…

Эти слова, как удар по лицу, отбросили Ларису от двери. Прикрыв щеки и лоб ладонями, она прижалась лопатками к стене.

Слушать далее сделалось невмоготу. Лариса осторожно открыла дверь в коридор и ещё осторожней затворила её за собой. Латыш-часовой с близко посаженными к длинному носу глазами, в высокой шапке и справном обмундировании посторонился, давая ей дорогу.

– До завтра, мадам, – проговорил он.

Приклад винтовки глухо стукнул об пол. Лариса испуганно покосилась на гранёное лезвие штыка. Но по коридору всё ещё сновали какие-то персонажи, различной, а порой и неясной классовой принадлежности. Тут были и пахнущие махоркой фронтовики с тощими заплечными мешками на спинах, и усатые личности в длиннополых пальто и котелках, и мамзели в шляпках, и крестьянки в платках. Лариса прикрыла рот краем шали.

– На улице давно темно, – буркнул латыш. – Вот и правильно, что личико прикрыли. Хорошенькое оно у вас. На такое любой позарится.

Лариса, ни слова не говоря, двинулась по коридору в сторону лестничного марша. Валенки ступали почти беззвучно по когда-то зеркальному, а ныне истёртому и основательно заплёванному паркету Смольного института.

– С голодухи с кем угодно подружишься, – бормотал ей вслед латыш. – Хоть с классовым врагом, хоть с самим чёртом…

Набережная встретила Ларису пронизывающим ветром и метелью. Валенки скользили по наледи, но настроение оставалось прекрасным. Шоколад с тёплым чаем до сих пор согревали её. И веселили. Но превыше телесного блаженства – радость от того, что удалось сберечь три коричневых квадратика для Владислава. Скользя по обледенелой набережной, Лариса представляла себе изумление и радость мужа. Тотчас же по возвращении домой она вскипятит воду и сервирует стол их лучшими приборами. Среди прочих яств подаст эти три волшебные квадратика. А потом будет смотреть, как Владислав ужинает.

Так, мечтая, Лариса добралась до Большеохтинского моста. Здесь её подхватила метель и закружила, и понесла. Ледяной сквозняк трепал подол одежды. Тьма, холод царили снаружи, но под шубкой с бобриковым воротником всё ещё жило несокрушимое веселье, которое Лариса объясняла себе простым шоколадным опьянением. На ум шла всякая цыганщина. «Валенки да валенки. Не подшиты новеньки» – так напевала она, проходя над побелевшей с началом ноября Невой.

Ни один фонарь конечно же не горел, но свет луны, холодной и полной, пробивался сквозь пряди вьюги, и Ларисе удалось заранее заметить две преградившие ей путь фигуры. Одна – высокая в длиннополой шинели и лохматой шапке со смешными, свисающими ушами, другая – в вывороченном тулупе и башлыке, закрывающем голову.

Лариса приостановилась. Снеговая пелена мешала рассмотреть как следует. Веселье сразу поиссякло. Распевать, пусть даже вполголоса, цыганские песни расхотелось. Почему-то припомнился рассказ хозяйки соседней дачи о том, как в начале прошлой недели примерно на этом же месте с одной из её барышень-квартиранток сняли хорошую ещё и, главное, единственную шубу. И это в преддверии холодов! Ах, на минувшей неделе было лишь преддверие холодов, а нынче настали настоящие морозы, не оставившие на Неве ни единой полыньи. Охта превратилась в санный путь. От Большеохтинского моста до дома бежать и бежать по глубокому уже снегу. А под снегом – наледь, так что не очень-то и разбежишься. Так она, пожалуй, и замёрзнет, несмотря на тёплый чай и шоколад. А к замёрзшей моментально привяжется испанка или какая-нибудь иная, не менее забористая хворь. Разболевшись, она не сможет работать и сделается для Владислава обузой, и тогда…