В самом здании собора не было ничего примечательного: строгий готический стиль без излишеств, минимум архитектурных изысков. Внутри та же серость и аскетизм убранства: ни икон или картин на библейскую тему, ни фресок. Взгляду не за что зацепиться, но подойдя к знаменитым витражам, замер от неожиданности: что-то внутри, еще не осознанное, не четкое и не явное, но невыносимо сильное, заставило остановиться. Сначала он увидел три из них – зеленый по центру, справа синий и желтый слева. Они светились каким-то волшебным светом, чистым и ясным, ничем не разбавленным, первородным. Он уселся на скамью, не отрывая от них взгляда. В путеводителе он прочитал, что эти витражи стали последней работой великого Мастера. В них он реализовал весь свой опыт осмысления Книги книг, которой был верен всю свою жизнь, а воплотил его в особой технике нанесения пигмента прямо на стекло, где солнечный свет, особенно в этот утренний час, становился соавтором творения, придавая ему неописуемое по очарованию сияние красок.

Окна, и правда, горели гирляндами на фоне нейтральных, лаконичных стен, служивших идеальной рамой для этого шедевра цвета. С библейскими мотивами он был не особо знаком, но рождение Христа, его становление, а затем и распятие распознал с лёгкостью. Но ощущения садящей скорби не было. Возможно, благодаря выбранному выдающимся мастером легкому зеленому цвету – цвету надежды и возрождения. Взгляд ушел влево – на огненную колесницу Илии. Чувство тревоги тут же обуяло все его существо, но глаза тянулись к синему. Рассматривая узкий, не более метра шириной, витраж, он и сам не понимал, почему его магнитом тянет именно сюда. Следуя сантиметр за сантиметром вверх, вдруг почувствовал, как перестал дышать, – сверху прямо на него ласково и всепонимающе смотрел шестикрылый Серафим.

Ангел видел его и хранил его.

***

Почти задыхаясь от застрявшего в груди вздоха, он выскочил на улицу. Для чего? Зачем я здесь? С недавнего времени эти вопросы все чаще возникали в его сознании, царапая душу.

Он вышел на пешеходный мост Лимматы. Десятки горожан уселись прямо на асфальт, наслаждаясь чудесным обеденным солнцем, чистотой тротуаров и ухоженностью городских газонов и цветников. Кто-то перекусывал, кто-то целовался, кто-то решил вздремнуть… Беззаботно они, конечно, не живут, но вот спокойно, расслабленно, наслаждаясь… Жить, наслаждаясь жизнью. Каково это? Каково это, радоваться тому, что живешь? А когда я в последний раз радовался по-настоящему? Что делает меня счастливым? Деньги? Женщины? Путешествия?

Вдруг он понял, что не может так, как все эти люди вокруг. Не может сидеть на асфальте и уплетать багет с сыром… Не может, подложив под голову рюкзак, завалиться сейчас наземь, позволив солнцу ласкать себя… Не может просто так кому-то позвонить или послать сделанные налево и направо фотографии… Он вообще ничего не может, потому что его нет. И жизни у него тоже никакой нет.

Только служба, от которой не скрыться…

***

Зима и ранняя весна в Бельгии, да и в целом в северной Европе, самые тоскливые месяцы. Особенно январь и февраль. Хмурь, сырость, бесконечная, безрадостная серость, пробиться через которую солнцу практически не удается. Но если случается чудо, и сквозь разрывы мрачных, почти черных, туч вдруг засияют его лучи, ветер с небес, взбесившись, срывается к самой земле и начинает без устали нападать на всё, что не может устоять – людей, голые деревья, вывески магазинов. Про таких немцы говорят, «Spielverderber», тот, кто портит удовольствие другим: люди охотно усаживаются на лавочках или на террасах уличных кафе, соскучившись по солнышку, но больше четверти часа не усидеть – ветер пронизывает до самых косточек.