Как-то на смене Понятно-дело шепнул Еремееву, когда тот в перекур отогревался у «костёрщиков», и показал незаметно пальцем: – Тама вон речушка протекает. Один из новых с последнего этапа запомнил. Вот куда течёт – непонятно. – По весне солнышко подскажет, – также таинственно шепнул Еремеев.

Еремеев ждал весны, как на фронте дня победы. В голове постоянно крутились планы на побег. Как будут идти, каким путём, чтобы сбить со следа погоню, как будут выживать в тайге… И уже со злорадной усмешечкой он постепенно укорачивал концы верёвочного каната, представляя, как будет вязать из этих концов силки и сетки для таёжной дичи. Ближе к весне розовая полоска над сопками на восточном горизонте становилась всё шире и шире. А весна на Колыме наступает в мае месяце.

Когда случались не очень выматывающие смены, братва в бараке собиралась на нарах рядом с «Треплом», тоже политическим, молодым парнем – сельским учителем. Он «тянул срок» за то, что «трепаться нужно было меньше». Сочинял для собственного удовольствия смешливые частушки. Но с политическим подтекстом. Потом, в приговоре прямым текстом назвали его частушки «агитацией и пропагандой». Этот «Трепло» умел артистично, с фантазией «выдавать роман». Особенно у зэковской публики вызывал восторг «Граф Монте-Кристо». И, особенно, те эпизоды, где граф совершает побег из тюремного замка и, когда находит на острове сокровища. Трепло пересказывал эти сцены множество раз, добавляя всякий раз всё новые и новые подробности, о которых не смог бы додуматься сам автор «Монте-Кристо».

Понятно-дело тоже иногда уходил «послушать романы». Возвращаясь, присаживался рядом с задумчивым Еремеевым, говорил раздражённо, плюнув на раскалённую чугунку и глядя как шипит его слюна: – А херню этот Пушкин сочинил. Так не бывает. – Это не Пушкин, – хмыкал Еремеев. – Это Александр Дюма, французский писатель. – А-а, один черт, херня. Я бы этому французу такого правдивого порассказал бы… Уссался бы со страху. Вспотел бы, записывая… Ты вот, Инженер, не знаешь, что я из забайкальских казаков. У нас издавна воров до смерти нагайкой забивали… А я, вот сам теперь вор клеймёный. Уж я погулял по чужим амбарам. И в Чите, и в Иркутске. До Омска, до Екатеринбурга добирался гастроль делать. О-о, какой фарт имел. И не на дурочку, как этот графчик, а на риске и смекалке… Вот за Уралом ни разу не был. Там свои цари на блатном царстве сидят и у них свои законы воровские. И я им от своего барыша в их казну доли не откручивал.

Еремеев задумчиво кивал, слушая вдруг разговорившегося напарника. Потом сказал не к месту: – Нам соли надо с собой побольше. Без соли долго не протянем. И спичек. Вот это – самое главное в нашем предприятии.

– Само собой, понятно дело. Мыслю уже. Не ты один мозгу имеешь… Спички – не задача. Я уже потихоньку накапливаю и от шмона прячу. Нам-то костровым спички выдают без особой слежки. А вот соль – задача. – А если через Кешу?

Понятно-дело усмехнулся: – И об этом мозгой работал. Но через щипача болтливого – упаси и спаси, господи. Прочухает что – вложит. Нет у меня ему веры. Щипач и здесь, как в масле, и начхать ему на волю-свободу. Сыт-пьян, две бабы имеет. Трухлявый он, я породу человека нюхом чую.

Еремеев помолчал немного и спросил: – А зовут тебя, казак, как по-настоящему? – А тебе это зачем? – Обращаться-то как к тебе на свободе буду? – Ну, Степаном отец-мать назвали. – А по отчеству? – Ну, отца по церковному Онуфрием закрестили. – Понятно-дело вздохнул, нахмурился и добавил: – Батя ушёл в двадцатом году с атаманом Семёновым на китайщину. Так ни слуху, ни духу… А матушка, не знаю даже – жива иль нет.