О войне Славка узнал из большого чёрного репродуктора, похожего на огромное кабанье ухо, висящее на столбе у дома головы колхоза. Папка, когда еще не ушёл на войну, приносил с охоты серые кабаньи туши – жёсткая черно-серая щетина, чёрные пятаки на морде, ну и уши, конечно же, как репродукторы.

Мать каждый день ходила к столбу, чтобы послушать сводки с фронтов, но детей с собой не брала, чтоб по сугробам не маялись и не мёрзли зря. Заболеешь, всё – считай, пропал. Поэтому Славка всегда первый подбегал к матери, когда она возвращалась, вся в инее со следами метёлки на валенках и морозной розовощёкостью. Остальные: Глаша-трёхлетка и Вовочка годовалый сидели на печи, как цыплята, сверкая из темноты белками глаз. Да и самому Славику было всего пяток лет, но мать его оставляла за старшего и он очень этим гордился. Ведь старший – это значит главный.

Славик спрашивал у матери: «Далеко–ли ушла война, и скоро-ли папка её прогонит?» Мать только махала рукой, скидывая шерстяной платок с головы вместе с примёрзшими ледышками на нём, и говорила с придыханием: «Уже недолго осталось, уже недолго». Потом она лезла под пол и вынимала скудные припасы, чтобы накормить детей.

«Если он главный», – думал Славик, – «значит, он может помочь папке прогнать приставучую войну», – как он когда-то прогнал

наглого петуха, который, норовил то и дело вспрыгнуть ему на спину, пока никто не видел. И когда Славка жаловался, он, как назло мирно гулял по двору и искал зёрнышки курам. Пришлось ему самому брать в руки палку и задать трёпку этому наглецу – отстал.

Так и стал копить себе провиант Славка, готовясь к долгому походу на войну. В углу за печкой были завёрнуты в тряпицу две костяные лепёшки, каменный сухарь от горбушки чёрного хлеба и обломок старого ножа с самодельной ручкой из той же тряпки. Всё это богатство лежало в жестяной коробке из под ландрина, где батька раньше хранил рыболовные крюки. Крюки пришлось обменять на сахар, а коробку Славик прибрал себе для тайников, чтобы мыши не пробрались к его схрону. На крышке был нарисован мальчик в белой рубашке и панталонах протягивающий леденец девочке в розовом платье. Глядя на этот рисунок маленький Славка думал, что это сюжет из какой-то сказки, из какой он не знал, но в жизни он таких одежд не видывал никогда.

Скоро припасы пополнились ещё двумя костяными лепёшками, и Славка решил, что настала пора выдвигаться в путь. В один из таких же морозных дней, когда мать ушла в сельсовет, он надел свою телогрейку, доставшуюся от отца, с завёрнутыми под размер рукавами. Нахлобучил шапку, перешитую из старых отцовских рукавиц, положил за пазуху провиант (жестяную коробочку оставил на месте, попрощавшись с мальчиком и девочкой на крышке, нож спрятал в карман, поближе, вдруг сразу пригодится). Сунул ноги в отцовские валенки на несколько размеров больше чем он сам и так же, как делала мать, сказал Глаше: «Остаёшься за старшего, я иду войну гнать».

Глаша только хмыкнула спросонья и перевернулась на другой бок.

На дворе было морозно. Сугробы, что набросала мать, расчищая дорожку к калитке, оказались выше головы, а за околицей и вовсе расплескалось белое море ни конца, ни края не видать. Только лес чернеет вдалеке чёрной пилой двуручной, выгнувшись на горизонте. Где ещё война может быть? Конечно же за тёмным лесом. Далеко в поле уйти не удалось, и лес всё не приближался. Снег становился всё выше и глубже. Славик уже почти полз по нему, оставляя за собой не следы, а маленькую борозду. Где-то совсем ещё недалеко от колхозного овина он провалился глубоко в сугроб и один валенок сугроб оставил внутри себя. Достать он его уже не мог. Посидел немного. Съел костяную лепёшку. Лепёшка оказалась на редкость колючей, бывало, что матери не до конца удавалось размолоть кости. Он до крови уколол себе язык.