Может, я просто охраняла свою территорию. Кажется, она нравилась Винсенту.

– Выглядишь чудесно, – наклонившись к Джесмин, тихо сказал он.

Очевидно, и правда нравилась.

У меня невольно вырвалась скептическая усмешка. Джесмин услышала этот звук, и взгляд ее аметистовых глаз устремился на меня. Она появилась тут недавно и взирала на меня скорее с откровенным любопытством, чем с накопившимся раздражением, как остальные члены крохотного внутреннего круга Винсента.

Ее взгляд медленно двигался вверх по моему телу, оценивая очертания и гладкость кожи, вычитывая каждую черточку моего лица. Если бы я не была убеждена в обратном, я бы решила, что ей движет похоть. Что было бы… в общем, даже лестно, если бы так часто не предвосхищало попытку атаковать мое горло.

– Добрый вечер, Орайя.

– Привет, Джесмин.

У нее раздулись ноздри – на короткий миг, но я сразу это заметила и сделала шаг назад. Моя рука потянулась к кинжалу. Винсент тоже это заметил и немного подвинулся, чтобы оказаться между мной и Джесмин.

– Дайте мне последние данные по Дому Крови, – обратился он к ней, быстрым взглядом приказав мне уйти.

Я медленно прошла к двери, прочь от остальной толпы.

На таком расстоянии от гостей дышать мне стало немного легче. Почти.

Когда ты юн, страх обессиливает. Его присутствие туманит ум и чувства. Сейчас я пребывала в состоянии испуга так долго, так беспрерывно, что он превратился в одну из функций организма, которые можно регулировать: как пульс, дыхание, пот, мышечное напряжение. С годами я научилась отделять физическую составляющую страха от эмоций.

Я прислонилась к косяку, наблюдая за гостями и чувствуя горечь ревности. Особенно я следила за теми, кого Винсент показал мне как участников Кеджари. За исключением Ибрихима, который тихо сидел за столом, большинство казались беззаботными и танцевали, пили, флиртовали напропалую. Когда наступит рассвет, заснут ли они, переплетясь телами с двумя-тремя партнерами, будут ли крепко спать, ни на секунду не задумавшись, как долго им остается жить, а потом снова проснутся?

Или они наконец узнают, что означает лежать без сна и пялиться в потолок, чувствуя прикосновение сеющей смерть богини?

Мой взгляд перенесся в противоположный конец зала.

Фигура там была настолько неподвижна, что я с трудом ее заметила. Но что-то странное в ней заставило меня остановиться, хотя я не сразу осознала почему. Понаблюдав несколько секунд, я поняла, что насторожило меня не что-то одно, а целое скопление мелочей.

Он стоял ко мне спиной, далеко за пределами вакханалии танцпола, и всматривался в одну из многочисленных картин, украшавших стену. На таком расстоянии подробностей было не разглядеть, но эту картину я знала хорошо. Она была самая маленькая в зале, узкий длинный холст, – усеянная звездами синяя полоса в верхней части, постепенно темнеющая в бордовую. Картина изображала одинокую фигуру: ришанского вампира, который, падая, застыл в середине рамы, на полпути к смерти. Расправленные крылья с темным оперением почти полностью прикрывали его обнаженное тело, за исключением руки, в отчаянии протянутой к чему-то такому, что видел он, но не видели мы.

После возвышения хиажей в замке оставалось лишь несколько образцов ришанского искусства. Большинство либо уничтожили, либо закрасили изображением вампиров-хиажей. Не знаю, почему уцелела эта картина. Может быть, сочли, что ее стоит сохранить, поскольку она изображала ришанина обреченного, который был низвергнут в пучины ада, хотя и тянулся к небу.

На эту работу редко обращали внимание, по сравнению с величественными эпическими полотнами вокруг нее – на тему кровавой расправы или триумфальной победы. Эта была тихая. Печальная. Когда я впервые увидела ее, еще ребенком, у меня больно сжалось в груди. Я знала, что значит быть беспомощной. И этот одинокий поверженный ришанин, поддерживаемый крыльями, которые не смогут взлететь, тянулся к спасителю, не желавшему прийти к нему на помощь… Единственное на моей памяти свидетельство того, что и вампиры понимают, каково это – быть уязвимым.