Вадим до того был любезен с девицами, что те млели от восхищения.

– Душка и ангел, – вот блистательный аттестат, выданный гаванскими девицами князю Холмскому.

Зная, что князь будет на помолвке, они даже альбомы свои принесли в надежде, что он напишет на память стишки какие-нибудь.

И он всем написал что-то очень чувствительное.

Ох, эти альбомы гаванских девиц! Чего-чего в них не написали гаванские кавалеры! Но в особенности отличались сами девицы: вместо «взор грустный» писали «взор гнусный», вместо «роз душистые кусты» – «раздушистые кусты».

В Любинькином альбоме Жан Кожебякин четким канцелярским почерком намахал «экспромт»:

В альбом Машеньке тот же поэт размахнулся таким четверостишием:

Вадим не претендовал на такое самостоятельное творчество – он хорошо знал Карамзина, Жуковского, оттуда и взял стишки для альбома, добросовестно отметив, откуда взяты его стихи.

С молодыми чиновниками Вадим исправно пил разноцветные настойки и своим простым свободным обращением совсем покорил их чернильные души. «Добрый малый», «простыня-парень» – вот как характеризовали Вадима юные «рыцари гусиного пера».

Устроилась кадриль. Дирижировал, конечно, Кожебякин. Мамзель Агат Кожебякина оказалась без кавалера. Брат ее, заметив, что она сидит, надувшись, подлетел к ней и заговорил с ней «по-французски», озираясь победоносно на Вадима.

– Ma сер!

– Ke? – бросила она недовольно, обмахиваясь веером.

– Пуркуа нон дансе?

– Кавалер нон вуле, – отвечала вызывающе мамзель Агат, передернув сухими плечами.

Сказала нарочито громко и кинула «гнусный» взгляд на Вадима, который стоял около протоиерея и покорно слушал тягучую, но, по мнению попа, весьма для молодых людей назидательную речь. Князь поймал красноречивый взгляд тоскующей Агаты и протанцевал с ней кадриль, не имея даже визави.

Но душой вечера был Жан Кожебякин. Развязность его – результат публичного воспитания в «Шато де Флер» – довела его до самых рискованных фокусов ногами, или, как он сам называл эти фокусы, «кренделей». Девицы хихикали, повизгивали, когда его длинные ноги, облаченные в клетчатые брюки, взлетали вверх. Молодые чиновники ржали и аплодировали. Вадим хохотал и искренне веселился. Илья хмурился и в то же время не мог сдержать улыбки. Петр Петрович Козырев, начальник Кожебякина, хотя и восхищался ловкостью подчиненного, но в то же время явно беспокоился и говорил протоиерею:

– Того и гляди, брюки лопнут.

На что протоиерей отвечал успокоительно:

– Господь милостив, авось выдержат!

Восхищенная успехами брата, который в этот день, можно сказать, превзошел самого себя, Агат обратилась к Вадиму, указывая на брата:

– Биен дансе?

И Вадим, стараясь соблюсти гаванский прононс, отвечал:

– Тре бьен.

– Э же? – спросила она кокетливо.

– Осей, – отвечал Вадим.

После танцев был ужин. И здесь, за столом, Жан Кожебякин завладел общим вниманием: девицам направо и налево говорил комплименты, угощал Петра Петровича и старых дам, рассказывал анекдоты, произносил спичи один остроумнее другого. Очаровал всех. Затмил князя. Под конец ужина предался детским воспоминаниям, рассказал, как под предводительством Ильи «делавары» украли у купавшихся «сиуксов» лодку и штаны. При слове «штаны» Ульяна Петровна зашипела и стала рассказчику глазами показывать на барышень, но Кожебякин несся уже дальше – повествовал о своем носе, разбитом в бою. Кончил свои воспоминания он патетическим обращением к Илье: