Кузьмич помолчал.

– Ну а кто еще, окромя вас, карету видал?

– Да ребятишки соседские вертелись. Ванька да Сонька Доброписцевы.

– А-а! Вот это хорошо!.. Ну-с, покедова до свиданьица. До завтрева, значит.

Пошел Кузьмич домой, по дороге к будочнику Евстигнею Акимычу Громову завернул.

Будочник у будки сидел и смеялся так, что слезы у старого по мохнатым щекам текли. Алебарду свою ржавую наземь кинул. Сам сидит, а между ног у него головенка Петькина торчит – зажал Петьку коленками и заскорузлыми пальцами своими нюхательный табак Петьке в нос сует. Петька благим матом орет, ногами дрыгает, головенкой вертит!.. А Евстигней только крепче его коленками тискает:

– Вре… сукин сын… Не уйдешь! – хрипит.

– Дяденька, пусти! – орет Петька благим матом.

– Пусти? А зачем в мою курицу камнями лукал? Попался озорник! Нна!.. Нюхай, паршивец!

Петька ревел, чихал. Слезы, сопли, табак – все это смешалось на его физиономии в какую-то омерзительную слякоть.

Подошел Кузьмич, посмотрел, укоризненно покачал головой и говорит Громову:

– Эх ты, старый барбос… Чего ты над ребенком озоруешь?.. А еще будочник!.. Страж благочиния!.. Для порядка поставлен.

Евстигней устыдился и выпустил Петьку. Дал ему на прощанье леща по заду.

– Вот это правильно, – одобрил Кузьмич. – Вот это по закону! На то и зад сотворен… А в глаза дрянь сыпать – это безобразие.

Петька отбежал на приличную дистанцию и принялся чихать.

– Спичка в нос! – флегматично пожелал ему Евстигней.

Петька издали показал будочнику грязный кукиш.

Кузьмич уселся рядом с Евстигнеем. Оба закурили трубки, и скоро облака сизого махорочного дыма покрыли обоих.

– Карета вчерась к обеду приезжала, видал, чай? – спросил Кузьмич.

– Ну видал, – ответил не торопясь Евстигней.

– Номер помнишь? – спросил Кузьмич.

– Не к чему было – не смотрел, – ответил тот.

– Э-эх ты! Тетерка ты, а не будочник! – сказал Кузьмич и сплюнул.

– Сам ты тетерка, – отвечал Евстигней спокойно.

Помолчали.

– Какая из себя карета была?

– Старая… Зеленая.

– Може, синяя? – спросил Кузьмич.

– А може, и синяя. Что синяя, что зеленая – это все одно. Разницы нет! – протянул Евстигней, выпуская клуб дыма.

– Эх ты, тюря! – с презрением сказал Кузьмич. – Тысяча цветов синего есть да тысяча зеленого.

– Разговаривай тожа… тысяча! – Евстигней даже усмехнулся. – Тысяча!

– Куда карета поехала? – спросил Кузьмич.

– Ваньку Доброписцева спроси, он сзади прицепимшись ехал.

Кузьмич искренне обрадовался.

– А, Ванька! Вот это хорошо, – говорит, – Ваньку и спросим. Ну, прощай, кум, – обратился Кузьмич к Евстигнею. – Тебе, брат, не будочником быть, а чучелом на огороде торчать!

– Поговори еще, – равнодушно ответил Евстигней. – Я те дам!

Кузьмич отправился искать Ваньку.

Испугался Ванька, когда его Кузьмич за шиворот схватил и к себе потянул. Шкодлив был Ванька, а потому всегда за собой вину чувствовал.

Стал его Кузьмич насчет кареты выспрашивать – молчит, быком смотрит.

Успокоил его Кузьмич, даже грош ему дал. Наконец добился своего – все, что мог, вымотал у мальца.

Ну да. Ванька висел «прицепимшись»… Номера не посмотрел – не к чему было. А вот пукет на карете сзади нарисован был – так он, Ванька, пока ехал, куском стекла весь пукет испоганил – всю краску соскреб.

– Молодчага! – обрадовался Кузьмич и еще грош Ваньке дал.

… А карета ехала по Большому по 17-й линии. Тут Ваньку какой-то извозчик кнутом полоснул, ну, он тогда от кареты отцепился и домой побег. Вот и все.

Утром пришел Кузьмич «на работу» к Марфе Петровне.

На всякий случай у ворот постоял – на следы кареты посмотрел. Видит, правая лошадь с одной ноги подкову потеряла. Стоит Кузьмич, на землю смотрит. Нагнулся, в травке пошарил – нет ли, мол, там чего. И что бы вы думали?.. Публика собираться стала. Чиновница Авдотья Петровна Лысухина остановилась. Инвалид Сидорыч приковылял, тоже стал смотреть.