– Мсье Легран, она поправится? – со слезами на глазах спросила врача Адель. – О, пожалуйста, скажите, что с ней все будет хорошо! Умоляю вас!

– Мадемуазель, мне хотелось бы утешить вас, заверив, что самое страшное осталось позади, но, боюсь, мне нечем вас обнадежить. Герцогиня де Шатору умирает. Я удивлен тому, что она до сих пор жива.

– То есть? – вопросительно глядя на доктора, спросил камердинер короля, пришедший в покои фаворитки, узнав о несчастье. – Что вы хотите этим сказать?

– Только то, господин Марвий, что изумлен тем, что герцогиня еще не предстала перед Создателем, ибо действие мышьяка…

– Мышьяка, вы сказали? – перебила его Аделаида, посерев. – Но как такое возможно? Здесь, в Версале? Слыханное ли дело?

– Но тем не менее, я совершенно уверен, что мадам де Шатору отравили. По крайней мере, все признаки красноречиво говорят от этом.

– Значит… она умирает?

Герцогиня Логарэ, упав на колени перед кроватью, залилась горькими слезами.

– Нельзя ничего сделать? – вопросительно посмотрев на врача, спросил камердинер короля.

– Увы, слишком поздно. Мадам осталось жить менее суток, и это оптимистичный прогноз. Передайте королю, что мне очень жаль.

– Дайте мне знать, когда сие событие произойдет.

– Непременно, мсье.

Слегка кивнув, господин Марвий удалился, оставив доктора, священника и сестру фаворитки наедине с умирающей, сердце которой ближе к полуночи перестало биться.

– Ваше Величество, – войдя в спальню короля, доложил камердинер, – мне сейчас доложили, что герцогиня де Шатору скончалась. Будут ли какие-нибудь указания?

– Хм… скончалась, – заметил Луи, вертя в руках медальон, подаренный теперь уже бывшей возлюбленной. – Что ж… такова воля Господа нашего. И мы принимаем ее. Распорядитесь, чтобы бренные останки отправили из дворца в имение герцогини, где мадам и найдет последнее пристанище, как можно скорее. Версаль не город мертвых. Мы не желаем больше видеть смерть. Идите!

Едва за слугой закрылась дверь, как Людовик вскочил с кресла, стоявшего подле камина, в котором весело потрескивал огонь, и принялся ходить взад-вперед, размышляя о только что почившей любимой женщине. Затем он остановился напротив очага и, с минуту поглядев на медальон, швырнул его в огонь.

Санкт-Петербург, ноябрь 1745 года

В великолепных покоях императрицы Всероссийской Елизаветы Петровны, привыкшей удаляться в спальню далеко за полночь, послышалось радостное чириканье, доносившееся со всех сторон.

– Тише вы, проклятущие, – цыкнула на птиц Авдотья Семеновна, камер-юнгфера императрицы. – Чего разорались? Матушка только почивать изволила, а они тут как тут. Вот бесы окаянные!

– Авдотья, не ругайся на них, – остановила ее Елизавета. – Они по природе живут, не то, что я. Вот сколько раз зарок давала себе – ложиться вовремя, ан нет. Не дает мой задор вести мне праведную жизнь. Так что пущай чирикают. Я люблю засыпать под их щебет.

– Как изволишь, матушка, как изволишь, – заботливо поправляя одеяло государыни, ответила Авдотья. – Спокойной ночи, Господь да защитит тебя от всякой напасти.

– Да что-то не спится мне, Авдотьюшка, думы думаю.

– Так думы утром думать надобно, а ночь-то не для этого дана.

– Верно толкуешь, милая, – согласилась с ней императрица, любившая перед сном поговорить с любимицей, – да вот только не до сна мне.

– А чего не спится? Аль нового соколика приглядела? – лукаво посмотрела на нее наперсница, ведавшая обо всех сердечных делах государыни. – То-то я смотрю: не пьешь, не ешь.

– Да будет тебе, – рассмеялась императрица, которую вторую ночь одолевали кошмары. – Ежели б в этом было дело, то я бы не теряла время даром.