– На Острове? Ей на берегу аэроклубов мало?

– На берегу? Там есть, да. Только на прыжки очередь, у нас свободнее. И еще она хотела сверху на Крепость посмотреть, говорит, красиво. Посмотрела. А прыгать там нельзя.

– Почему? На крышу сядет?

Рыжий глянул снисходительно, явно развеселенный очевидной тупостью вопроса.

– Почему на крышу?… Лопух ты, хоть и мент! Насрать нам на крыши. Ветер, понимаешь? У нас остров. Нам их надо так скинуть, чтоб они пришли на площадку и в море ненароком не улетели. Хотя им жилеты дают, ясное дело. Но лучше все-таки над сушей. А тут с утра ветер был восточный, подходящий, а как подошло время выруливать, поменялся, стал наоборот, оттуда, – он показал рукой на запад, – И переменный, порывы то туда, то сюда. Данька им говорит: может, повременим? А он – не, поехали! Полчаса осталось. Ну и поехали…

Борис решил: раз он – лопух, можно побыть и ментом.

– Как понимать – полчаса? До темноты?

– Какой темноты? Сам ты темнота! Мы ж работаем до семнадцати. Пока взлетим, поднимем, сбросим… А им спуститься – это тебе не лифт, тоже время. Короче, порядок такой.

– Как-то это… Он, выходит, приехал к концу полетов?

– Приехал? Ну да, на своей тачке. Машина у него классная. А к концу – так он всегда… Наверно, чтоб посвободнее. Все норовят с утра пораньше, а ему ждать неохота. Тут приехал, заплатил, записался, к Михалычу, и на борт.

– К какому Михалычу?

– Как к какому? Михалыч у нас один. Риггер наш.

– Немец?

– Сам ты немец! Риггер – это не фамилия. Укладчик он.

– Укладчик?

– Ну а кто еще? Те, кто любят это дело… ну, прыжки, они себе парашюты сами покупают. Которые от случая к случаю – клубные берут, уже уложенные, а этим, частникам, он всегда переукладывает.

– Зачем?

– Зачем? Ну, ты даешь! Если они сами дома уложат, так через одного лепешки пойдут. Укладка – в этом деле самый главный момент. Вот Михалыч и при деле.

– Так и ему, этому Тришину, тоже он укладывал?

– Тришину? А кто же еще? Он, больше некому.

– То есть если парашют не раскрылся, его вина?

– Вина?! Ты чего? Никогда еще не было у нас, чтоб не раскрылся!

– А вчера?

– Что вчера? А, это… Ну, еще ж неизвестно, в чем там дело. Может, он сам…

– Как это – сам?

– Ну, мало ли…

– А больше ничего особенного не заметил?

– Да поначалу все как всегда. Крепость, чумной форт ей Данила показал, облетели красиво, потом пошли на другой конец, набрали считай предел, они вышли. Ничего особенного.

– Она вроде обиженная была, может, ругалась?

– Да ни фига она не обижалась, еще трепались там, перед выбросом.

– Она по-русски говорила? Ты ж говорил, американка?

– Я сказал американка? Англичанка же! А там – вроде по-русски, он собрался, говорит, до встречи на земле, а она ему: «я ниже» и добавила что-то вроде «три мили».

– Три чего?

– Три мили. Мы поднялись на четыре с половиной тысячи метров. Он просил, давай еще, но Даня уперся – для «Сессны» это потолок. Если еще выше, можно свалиться, тогда всем кранты.

– Свалиться? Там у вас что, стенок нет?

– Не, ты совсем? Если на пределе высоты аэроплан еще задерет нос – вполне возможен штопор. Нам за это не платят, знаешь ли. А при выбросе вес падает, машина может сама подпрыгнуть, а результат одинаковый. Вот они и пошли примерно на трех милях, если по-английски.

– Ты сказал, поначалу как всегда. А когда пошло не так?

– Кто, я сказал поначалу? Ну да, а когда они пошли, я смотрю, одно крыло раскрылось, а другого нет и нет. Я и говорю Даньке: «Похоже, у нас нештат. Отказ у второго».

– Крыло? Какое крыло? Они Икары у вас?

– Ну, е-мое, ты вообще телик смотришь? Круглые парашюты только в армии остались, для лохов. Счас все купола делают плоскими, они летают, как воздушный змей. И называются – крыло.