Я вставала на колени и говорила:

– Господи, пожалуйста, пусть это детство скорее закончится. Спасибо.

Много позже я научилась читать, припала к первоисточникам и узнала, что с исторической точки зрения, куст уже был использован для диалогов с Тобой. То есть, первооткрывателем в этом я снова не стала. Я думаю, что именно мои ночные разговоры с чайной розой превратили этот цветок в огромное раскидистое дерево, который однажды занял почти всю комнату ароматами, и за это его кому-то отдали…

Мой личный Бог покидал квартиру нехотя, цепляясь ветвями за дверные косяки и нещадно царапая обои на стенах. Махал мне широкими листьями на прощанье, а грузчики упорно волокли Его к лифту, на ходу обламывая лишние, как им казалось, ветки.

– Осторожнее, мрази! – крикнула им в щель закрывающегося лифта и тут же получила по губам от мамы. Тогда же я и узнала, что я – побочный продукт их с папой Любви, правда всегда болезненна, а в моём лице она родила Антихриста.

Я спросила:

– Мама, а зачем ты меня родила?

– Мусор выносить.

– А от чего берутся дети?

– От поцелуев, – и громко захлопнула дверь ванной.

А потом она залезла куда-то в шкафчик и вынула стопку писем, написанных ею в Пустоту. Каждое было в конверте без адреса. Там было про Любовь, про то, что «всё мужичьё поганое» и про то, как ей от всего этого всю жизнь больно. Она читала мне каждое письмо вслух, периодически прерываясь на нравоучения.

– Никому нельзя верить! Никому! Запомни. И рассчитывать ни на кого нельзя. Только на себя! Поняла?!

Потом я стала добавлять к своей молитве:

– Господи, пусть у меня никогда не будет детей. Я сама буду выносить мусор. Господи, забери, пожалуйста, эту Любовь, от неё побочные продукты, мамины слёзы и всем только хуже!

Однажды я почти поверила взрослым, что Ты и Дед Мороз – одно и то же лицо.

Но 31 декабря 1979-го Ты послал мне знак в виде пьяного мужика в красном халате с татуировкой «ЛЮСЯ» на пальцах, который, не дослушав моё стихотворение до конца, заблевал ковёр и забыл отдать мне честно заработанный литературой подарок. Пока я мыла его бородой пол, а мама собирала разбитые ёлочные игрушки, я думала о том, как всё-таки правильно и гармонично устроена жизнь, вовремя отторгающая ложных идолов.

С тех пор я очень недоверчиво отношусь к тому, что говорят взрослые.

А потом Ты услышал меня, и детство, наконец-то, кончилось.

И вообще ты всё услышал. Всегда слышал.

Спасибо, что Ты, хоть и не сразу, но всегда исполнял мои желания. Даже дурацкие. И всегда сам знал, что для меня лучше. И подсказывал. Прости, что ошибалась, не всегда слышала тебя и пыталась переупрямить. И Ты всегда был слишком снисходителен ко мне, как Ты снисходителен ко всем дуракам. Спасибо за это тоже. Не пойму, почему я всё ещё здесь, а, главное, зачем. Понять бы.

А!

Ещё прости, что не всегда знаю, что делаю, но делаю так, как чувствую, потому что дурная до придури и, наверное, так лучше. Многих этим злю. Прости, что мне стало всё равно.

А так…

Господи, спасибо, за всё.

Это я и хотела Тебе сказать.

Ещё… если сможешь, научи, пожалуйста, людей быть счастливыми и спокойно проходить мимо чужого счастья.

Спасибо.

Всегда твоя.

Я

Глава 2

Самый страшный образ, который я вынесла из детства – образ девочки, которая мучила насекомых, с удовольствием отрывая им крылья и лапки. Это была какая-то сказка, найденная мною в старой и потрепанной детской книжке, в которой практически не было картинок. Обложка затёрта, а уголки загнуты и оббиты так, будто эта книга повидала много рук. Название не помню. Кажется, что-то про хлеб. Точнее, картинка там была только одна: девочка за свои прегрешения перед насекомыми попала на страшный Суд в подземелье, где её привязали к столбу, и по чьей-то команде по ней начали ползать все изуродованные ею твари: бескрылые бабочки, полураздавленные червяки, гусеницы и жуки с безногими пауками. Она стоит обездвиженная возле столба, в рот, нос и уши ей заползает шевелящаяся масса, постепенно поглощая её полностью, а на её лице ужас и страдание. Эту книжку принесла откуда-то и велела прочесть моя мама, считая её весьма поучительной.