– Сложно ска… – Пауэрс резко умолк, будто прикусил язык. – Послушайте, Марми, это, что ли, для вашей листовки?

– Попрошу, сэр! Не листовка, а издание, – поправил его Григсби. – Скромное, но авторитетное. И жизненно необходимое для культурного и общественного благополучия горожан.

– Ага, я давеча видел номерок! – вмешался Соломон Талли. – Называется «Клоп», не так ли?

– Последний выпуск действительно так назывался, мистер Талли. Но в следующий раз я подумываю назвать свое детище «Уховерткой». Уховертка ведь пробирается в самую глубь и впивается так, что не оторвешь.

– Неужели будет еще один номер? – с явным недовольством спросил судья.

– Разумеется, сэр! Лишь бы чернила не пересохли да перо не сломалось. Надеюсь, Мэтью мне поможет с набором, как в прошлый раз…

– Что-что? – Пауэрс разгневанно уставился на Мэтью. – Сколько у вас работ, молодой человек?

– Это небольшая подработка, только и всего… – кротко выдавил секретарь.

– Хм… И сколько раз на следующий день после таких подработок у вас дрогнуло перо?

– О, не волнуйтесь, Мэтью кого хочешь упашет, – ответил Григсби и вновь улыбнулся. Впрочем, улыбка его быстро померкла под суровым судейским взором. – Э-э… я лишь хотел сказать, что он очень трудолюбивый и обстоятельный юно…

– Не важно. Григсби, вы хоть понимаете, что своей газетенкой сеете среди горожан страх? Да вас впору засудить за нагнетание паники!

– Не наблюдаю среди горожан никакой паники, сэр, – гнул свое печатник, шестидесятидвухлетний круглый коротышка в дешевом и скверно сидящем сюртуке цвета грязи (или, если выразиться помягче, цвета доброй землицы после щедрого дождя).

Казалось, все в нем было неладно, все некстати: слишком крупные кисти для коротеньких рук, руки – слишком коротки для массивных плеч, плечи – слишком широки для узкой впалой груди над круглым пузом, и так вплоть до щуплых ножек, обутых в туфли с чересчур большими пряжками. Лицо его было столь же нескладным: в зависимости от освещения в глаза бросалась то морщинистая глыба лба, то мясистый нос, испещренный красными венками (верное свидетельство чрезмерной любви к рому), то, с южной оконечности, тяжеленный подбородок, рассеченный посреди глубокой пропастью. Пожалуй, грозный его лоб стоило отметить отдельно: однажды Григсби продемонстрировал Мэтью, как без труда колет об него грецкие орехи. Ходил он переваливаясь слева направо – словно ведя бесконечную борьбу с силой земного притяжения. Из ушей и ноздрей Григсби торчали белоснежные локоны, а между зубами зияли такие щербины, что его собеседников то и дело окатывало слюной с ног до головы, особенно когда он произносил слова, богатые на свистящие звуки. Человека непосвященного могли не на шутку встревожить нервные тики печатника: он то и дело дергал бровями, внезапно закатывал глаза, будто черти играли в мяч у него на голове, и имел еще одно крайне досадное обыкновение (тут уж Господь сыграл с ним поистине злую шутку) – с шумом, подобным низкому раскату китайского гонга, ни с того ни с сего выпускать ветры.

Однако, когда Мармадьюку Григсби приходилось отстаивать свое мнение, несчастная тварь вдруг превращалась в ладного и самонадеянного джентльмена. Вот и сейчас Мэтью стал свидетелем подобной метаморфозы. Григсби прохладно глядел сквозь очки на судью Пауэрса. Казалось, печатник был не вполне собой, покуда ему не бросали вызов. Когда же это случалось, странное соединенье черт великана и карлика вдруг обретало суть и облик государственного мужа.

– Считаю своим долгом доносить до горожан последние новости, сэр, – ответил Григсби тоном не мягким и не жестким, а, как сказал бы Хайрам Стокли про добротный горшок, хорошо пропеченным. – Горожане имеют право их получать.