Однако флейта для Эмерсона становилась все более важной особой, требующей от него времени и усилий для служения ей. И вот с завтрашнего дня он уже не пойдет ни на работу, ни в любимую школу, а отправится за 200 километров от Сан-Пауло, в маленький городок, который готовит для него большое будущее.

Так рассуждал парнишка, упаковывая свои немногочисленные вещи. Он даже не мог представить, ЧТО ему придется там пройти и какую цену заплатить за будущее, которое и правда можно было назвать блестящим, применительно к его таланту. Но вряд ли бы кто-то другой захотел пройти подобные испытания, неся нелегкий жребий артиста, чтобы превратить в сцену пол, по которому спешили, не останавливаясь, миллионы ног.

От автобусной остановки до пансионата, где ему предстояло провести следующий год, Эмерсон ловил на себе косые взгляды. Он остановился и придирчиво оглядел себя: что в нем вдруг стало не так по приезду? Может брюки сильно помялись или белая рубашка с накрахмаленными воротничками испачкалась? Может здесь не носят такие ботинки, начищенные до блеска, благо Эмерсон имел достаточно сноровки в этом деле, подрабатывая лет с десяти чистильщиком.

Сам директор вышел его встречать и проводил в комнату с еще двумя подростками. «José Coelho de Almeida», – представился он, пожелал успешной учебы и оставил подростка разбирать партитуры и знакомиться со своими новыми соседями.

Эмерсон помнит единственный фон, сопутствовавший его учебе – это чувство голода. Директор заведения, помимо ценителя музыки, оказался заправским вором: вместо обещанной суммы, Эмерсон получал на руки половину, остальное шло вместе с другими дотациями на учебу сына Жозе Коэльо в престижной консерватории Нью-Йорка The Juliard School.

На те деньги невозможно было питаться три раза в день, и Эмерсон пожертвовал своим завтраком, ели досиживая последний урок перед обедом с подвывающим от голода животом. Еда была невкусная, жирная и пересоленная, но это было лучше, чем вообще оставаться без нее. По вечерам парню вспоминались пирожки крестной – знатной кухарки, слава о которой шла по всей округе. Но он тут же отгонял свои кулинарные видения.

Однако худшим было не это. Его учитель – João Dias Carasceira – постоянно твердил, что у парня нет таланта, и лучше бы он подыскал себе работу, чем бездарно тратить его, профессора, время. Подспудно Эмерсон чувствовал, что дело не только в его «бесталантности» – Жоан Диас Караскейра ненавидел негров. Как и многие другие жители этого малюсенького городка.

Казалось, что спасение пришло вместе с приездом его более прогрессивного сына– Antonio Carlos Carasceira, который только что вернулся с учебы во Франции. Антонио, а по-свойски Тониньо, действительно неплохо владел флейтой, но учителем был никудышным, требуя от учеников, помимо рабского подчинения, отшлифовки одной и той же пьесы до полного блеска, а идеал, как известно, никогда не наступал. Поэтому ученики совершенно не продвигались, хотя и усердствовали.

Однажды Тониньо оставил на пьедестале партитуру известного концерта Моцарта, с. 299 для флейты, арфы и оркестра. Он штудировал ее для своего вечернего выступления в Консерватории, но голод заставил отложить репетицию, и он вышел пообедать.

Эмерсону же спешить было некогда – невкусный обед мог и подождать. Поэтому он поднес флейту к губам и заиграл. Когда Тониньо вернулся, парень был настолько поглощен божественным творением Моцарта, что даже не заметил прихода своего наставника. А тот незаметно подкрался и слушал за спиной ничего не подозревающего ученика, не понимая, как этот юнец мог обогнать своего учителя.