– Это непредсказуемо, – осадил дед, впрочем, чуть улыбнувшись тут же, чтобы показать, что разделяет её мнение, хоть и должен остеречь от поспешности. Донья Инес вспыхнула и поклонилась, признавая промах. – Впрочем, будем надеяться.

– Будем, – вздохнула советница. – Поговаривают, что чем меньше знаешь о Лабиринте, тем больше шансов его пройти. Впрочем, я в этом вовсе не уверена…

И тут ясно и звонко запели трубы, а в витражные окна ударили лучи солнца. Единственный простенок, через который пока никто не проходил (Исабель даже подумала, что там так и нет ничего, кроме камня и плюща, даже окон в этой части стены не было), вдруг треснул, подался, разошелся створом огромных ворот, украшенных тонкой резьбой. А из возникшего прохода навстречу притихшей толпе вышел человек.

– Добро пожаловать, дамы и господа. Я, Сидро д'Эстаон, волей судьбы ректор Академии Трамонтана, приветствую вас на её пороге.

Ректор, как и атриум, выглядел вовсе не так, как ожидала Исабель. Главу академии она представляла себе почему-то глубоким старцем, одетым во что-то неопределённое вроде рясы, почему-то – высоким, но обязательно полусогнутым немыслимым возрастом, и, конечно, с длинной седой бородой. Эдакий волшебник Мерлин, каким он был на гравюре в томе артуровских легенд, которым она, бывало, зачитывалась. Даже на гравюре можно было разобрать таинственную улыбку на его губах, и она легко воображала, как сидит у ног такого учителя, почтительно внимая его урокам.

Д'Эстаон был прямой противоположностью её детским мечтам. Он был невысок, худощав, гладко выбрит, с безупречно прямой спиной, и одет строго, но со светской элегантностью. В руках он держал изящную резную трость, хотя вовсе не хромал; остановившись, он поставил её перед собой и сложил на ней руки – на правой полыхнул недобрым зелёным огнём крупный камень. Говорил он спокойно и учтиво, но не улыбался, а глаза его – бесцветные и прозрачные, как талая вода, – окинули слушателей таким жестким и цепким взглядом, что многие поежились. Подростки замерли, а большинство взрослых, – включая самых знатных и титулованных, – подобрались, встав едва ли не навытяжку. Стало очень тихо, умолкли не только люди, но и ветер, ручей и птицы, только откуда-то раздавалось тихое жужжание, похожее на пчёлиное.

Ректор погладил трость, и жужжание чуть притихло.

– Я счастлив видеть здесь всех вас, – продолжил он на безупречной, звучной латыни, даже, пожалуй, слишком звучной и резкой на иберийский слух Исабель. – Всегда отрадно видеть, что наша кровь не оскудела талантами. Каждый из вас, соискатели, не только наделен Даром – правом, силой и долгом творить, менять мир, повёлевать стихиями и служить благу земли и всего живого. В вас горит свет особенно яркий, даже среди нашего избранного, хранящего память и веру народа. Но стать учеником Академии – честь, которую заслуживают только лучшие из лучших, и через несколько часов мы узнаем, кто из наших юных гостей достоин Её.

Он чуть повёл плечом, и за его спиной вспыхнули факелы, освещая вход, из которого дохнуло мягкой, немного влажной прохладой. Исабель вдруг осознала, что эта лишенная окон стена была не просто так – ей атриум врастал прямо в гору. А ещё факелы осветили фигуру, нависшую прямо над проемом – вырезанную из камня грозную мантикору. Барельеф был искусен – казалось, орлиный взмах могучих крыльев вот-вот снимет зверя в полет, чудился скрежет грозных когтей, впившихся в камень, и сурово и бесстрастно было лицо, обрамленное львиной гривой. Это выражение удивительно роднило мантикору с ректором.

За плечом Исабель уловила еле слышный вздох Ксандера, и в этом вздохе было удивление. Он был в этом не один: хотя каменный зверь был огромен, до сих пор на него никто не обратил внимания, как будто он был задернут завесой, а пламя факелов эту завесу вдруг испепелило.