А как понимать поведение Алексея Добровольского? В далеком 1967 году он дал посадочные показания на Юрия Галанскова (и попутно на А.Гинзбурга), и я с ним вообще не хотел общаться. Но в июле 1968 г. он явился ко мне на 11-й зоне с письмом от Юры, который, в частности, писал, что Добровольский осознал свою вину, полностью раскаялся перед ним и, освободившись, непременно выступит с публичными показаниями В ЗАЩИТУ Галанскова. Поэтому Юрий Тимофеевич просил меня не сторониться его подельника. И вот этот подельник является ко мне в пожарку, и я напоминаю ему о его обещании публично покаяться. «Да, я помню, я это обязательно сделаю, как только пропишусь в Москве». Он этого не сделал и после прописки в столице. Однако хотя шапочно, редко, от случая к случаю, но я с Добровольским (на вокзале в Александрове) немного общался на свою голову. И вот он дает абсолютно ложные показания, что я якобы распространял «Хронику» и давал ее читать ему лично. Даже не «Вече», а именно якировскую «Хронику». Не было этого и не могло быть! Но для чекистов это был ценный подарок: Осипов – «сообщник» Якира! Впоследствии Добровольский порвал и с христианством. Теперь он – «волхв», язычник, поклонник Истархова.

От посадочных показаний отказался на суде свидетель Дьяконов. Лучше всех вел себя на суде мой помощник по второму журналу «Земля» (его фамилия тоже была на обложке) Вячеслав Родионов. Он не ответил ни на один вопрос судьи. «Вы что, отказываетесь давать показания?» – «Нет, я только отказываюсь отвечать на данный вопрос». И так раз за разом, на все вопросы судьи.

После процесса с моей камеры словно сняли блокаду. Через водоноса и хлебореза (из заключенных) я стал получать записки – «ксивы» от других узников: от Буковского, Макаренко, Суперфина, от украинских самостийников.

5 января 1976 года меня вызвали на этап с вещами. Более чем годичное пребывание во Владимирской тюрьме закончилось. Ехал в спецвагоне вместе с уголовниками. Я всегда находил с ними общий язык и конфликтов не имел. Воры поили меня чаем, горячо поносили коммунистов. В Горьком нас выгрузили в воронок. Добавили «химиков». Два здоровых длинноногих бугая сели за кражу зимних шапок: хватали добычу с жертв, когда те приседали в общественной уборной. Хватали – и стрелой вон. Им дали «химию», т. е. не тюрьму, не лагерь, а принудительные работы «на стройках народного хозяйства» – год-полтора под надзором, но без конвоя. Однако до места отбытия принудработ «химики» шли по этапу со всеми вместе. На них красовались роскошные свитера. И такие же свитера – в мешке. Мои дохлые низкорослые «воровские мальчики» так и впились зрачками в желанные вещи: «Подари!» Солдаты конвоя тут же пообещали за них водку и чай. Они умышленно впихнули «химиков» к нам, чтобы блатные их раздели. Бугаи явно боялись дохляков (в зоне решает не сила, а дух, т. е. способность мгновенно пырнуть ножом), способных на все, но свитера все же не отдали. Вышли в тюремный двор Горьковской пересылки. «Ну погоди, мы вас достанем!» – поклялись воры трясущимся «химикам». Нас завели внутрь. Выстроились надзиратели. Старший выкликал: «Рецидивисты есть?» Один из ментов отвел их в отдельную камеру. И так далее, в том же духе: есть ли «химики», малолетки (несовершеннолетние), сифилитики, туберкулезники… Наконец, огромный этап рассосало, и остались двое: редактор православного журнала «Вече» и водитель-подследственный (сбил прохожего). Мы с ним не вошли ни в одну категорию. Дали камеру на двоих, но потом и шофера куда-то пристроили. «Государственный преступник» остался один. Тишина. Ночь. Через день-два – этап на Рузаевку: мордовские лагеря по второму кругу. Все впереди.