Почему я сам этого не делаю? Это было бы легче легкого – подойти к нему, может быть, ночью, когда даже курильщики уже у себя в каютах. Так что он, как когда-то госпожа Зайферт, сидит в одиночестве: перед ним только бутылка красного да очередной кроссворд. Я ведь тоже никогда не сплю. И я спрошу, не против ли он, чтобы я присоединился к нему. И он наверняка не станет возражать.

Тогда я покажу ему свою трость и расскажу, как это комично, что хотя госпожа Зайферт и подарила ее мне, но сама ею никогда не пользовалась. Зато охотно ею грозила, в шутку. Кельнершам, например, а однажды – даже директору отеля. Тот как раз пересекал наискосок палубу юта, и каждый мог слышать, как он окликнул ее, назвав Бабушкой Венерой. Ну, Бабушка Венера, как дела?

Это мне рассказывал еще мсье Байун, но именно как слух, – будто она за сигареты, которые на борту весьма недешевы, время от времени позволяет кому-то ее потискать. Что, очевидно, слышал и доктор Бьернсон, но он-то воспринял сказанное всерьез. И теперь пожелал по этому поводу пошутить. Но госпожа Зайферт парировала его выпад с полнейшей суверенностью, как выразился мсье Байун. Хотя бы уже потому, что все, кто грелся на солнышке, уставились на нее. Это было перед Сардинией, как мне кажется. Или в Суэцком канале? – Такого я от нее не ждал, сказал мсье Байун.

Она, значит, подняла свою трость и издали в шутку погрозила доктору Бьернсону. Потом вскочила и крикнула: Кто я такая, знает весь свет, во взгляде моем найдете ответ! После чего снова повернулась к курильщикам и превратила трость в дирижерскую палочку. Но она лишь поднимала и опускала ее, задавая ритм, – как дирижер движущегося духового оркестра. К началу второй строфы пели уже все. Хотя, само собой, сидя. Подпевал даже мсье Байун, сидевший напротив меня за воробьиной игрой. Правда, он только жужжал, без слов. Тем не менее мне это было неприятно. Ибо не соответствовало облику этого маленького, жилистого человека. Ни его коричневой, обветренной коже, ни сигарилле. Даже не могу сказать, почему я позже принял от нее эту трость.

В тот день мистера Гилберна еще в любом случае с нами не было, иначе я бы его заметил раньше, а не только вчера, когда наблюдал за ласточками. То есть спустя почти год. Тогда как доктор Бьернсон, конечно, должен был признать свое поражение самое позднее, когда слушал последнюю строфу, поскольку «тому врéжу…» курильщики уже не столько выпевали, сколько горланили. А главное – из-за «педали».

Но это, как выяснилось, было еще не окончательное его поражение.

Дело в том, что выше, на солнечной террасе, сидели двое из службы развлечений. Как раз там – в перекрытом маленьком уголке для курильщиков, перед стеклянными столиками. Тогда как мы расположились палубой ниже, на юте. Тех двоих привлекло пение, и они подошли к перилам, чтобы посмотреть вниз. Что, дескать, у нас происходит? Почему Кэролин потом и исполнила именно эту песню во время вечернего шоу. Я имею в виду, в большом лаунж-холле. И в конце концов со всех трехсот или четырехсот мест раздался чудовищный взрыв хохота, на какие-то минуты заполнивший помещение до самого потолка.

Я тогда поднялся с места и вышел, потому что мне вспомнилась моя бабушка. Русский ребенок, русский ребенок… Но должен признать, что доктор Бьернсон воспринял случившееся поистине великодушно, уместно так сказать?