Она была права, и Максим промолчал – глубоко внутри тугим комом застыли все ненужные теперь слова. Какой смысл сожалеть, что здесь станет обитать Дрон? Так даже лучше, он тип пронырливый, сумеет и сам выжить, и пропитание для семьи добыть. Вот только неясно, будет ли с ним Дуклиде безопаснее, особенно если припомнить загадочную смерть Трофима.

Весть о будущем ребенке показалась незначительной, будничной, хотя еще вчера Максим наверняка был бы раздираем пышным букетом самых разных чувств.

– Почему так все происходит? – сорвалось у него. – Как будто кто-то нарочно посылает на меня в один день все беды, какие только можно вообразить. – Дуклида молчала, явно не понимая. – Хорошо, пусть уйти из дома, в котором прожил четырнадцать лет – обычное дело и случается почти с каждым. Но мне-то приходится не просто уйти, а уехать в другой город. К людям, которых я и не видел-то никогда! Пусть никто меня там не выгонит и у меня есть королевская бумага… – Дуклида ничего не говорила, но Максим не мог остановиться и продолжал: – Но ведь сегодня погиб Ефрем! Я сам должен был освободить его, но не смог. Разве это правильно? Он мог выжить, а его убили гвардейцы.

– Малыш, с тобой все в порядке? – озабоченно спросила сестра и подошла к нему. Ее ладонь легла ему на макушку и двинулась вниз, приглаживая взъерошенные волосы. – Никто не вправе сомневаться в правильности того, что совершается по воле матушки Смерти.

Максиму вдруг представилось, что это не сестра стоит рядом с ним, А Мавра – такими вдруг знакомыми и родными, при этом отстраненными, будто доносились из толщи лет, показались ему простые слова Дуклиды. Первые наставления, когда Мавра вытирала ему нечаянную слезу при виде мертвого брата с забытым теперь именем… “Он теперь на Солнце, – успокаивая, доносились сквозь годы слова матери. – Дух его легок, как летний ветер, и быстр, словно песец, что нагоняет мышь. Чувствуешь, как там тепло? Если наклонишься к огню, ты почувствуешь это. Горящая земля – вот то, что остается нам от наших родителей, братьев, сестер и детей…” – “Я не понимаю!” – “И не нужно. Просто поверь. Когда-нибудь и мы, пройдя через освобождение и тлен, будем гореть в каминах и печках людей. Иначе великая тьма опустится на землю, а свет жизни погаснет”.

– Это неправильно, – сказал Максим. Рука Дуклиды окаменела и перебралась ему на плечо.

– Что именно?

– Почему во всем виновата матушка Смерть? Как она может следить за каждым и решать, кому разрешить умереть, а кто еще должен пожить? Не понимаю, почему должен был погибнуть Ефрем, а не я? Осколок снаряда мог попасть в меня!

– Какой ты еще все-таки мальчишка, – вздохнула сестра. – Что ты пытаешься объяснить? Как ты, человек, можешь понять поступки Смерти?

– И все-таки я пойму их, – отрезал Максим. – Если Она позволит мне это!

Он поднял голову к потолку, будто невидимые божества, их желания и прихоти, наполняющие мир своим присутствием, корежащие его по своему непостижимому разумению, могут иметь какое-то точное или хотя бы приближенное месторасположение.

“Мир изменчив, он никогда не походит сам на себя, если глядеть на него с высоты Солнца. А этот сын самой Тьмы видел многое, как и дочь его – Луна. Глядя на мир с разных боков, они могут сравнивать впечатления, делясь ими в редкие по людским меркам моменты слияния. Что для них человек? Они не замечают его, даже когда ночь взрывается огнями фейерверков – ведь остались еще в недрах полумертвого космического тела, давно растратившего свой жар, редкие капли огня, словно в попытке напомнить о себе рвущиеся в небо. Пройдет еще немного времени, и застынет магма, иссякнет интерес Солнца, уже сейчас равнодушного к игрушке своей дочери. Слишком коротка и недолговечна оказалась их любовь, и льды наползают на мир, словно сытые моржи на каменистый берег моря. Там, где еще на памяти наших предков снег приходил на три-четыре месяца в год, он теперь лежит по восемь-девять, а там, где от зноя плавились камни, ныне лишь размываемые дождями пески напоминают об этом”.