Оказывается, счастье – так просто. Он рядом. Соскучился, пригласил в театр, а еще впереди ужин, а потом…

Собственные мечты, одна заманчивее другой, лихорадочно проносящиеся в голове, казались Еве почти реальными. Попрощавшись с фюрером, она продолжала представлять до мельчайших подробностей все-все. И как он объяснится в любви, и свадьбу, и детей, а еще хорошо бы домик купить, можно небольшой, но очень уютный…

– Ева, к тебе пришли. – Отец заглянул в ее комнату и нахмурился. – Почему ты позволяешь своим друзьям заходить к тебе так поздно? Да и возвращаешься ты, дочь, тоже не рано. Хочу тебе напомнить, что до замужества…

Ева, недослушав проповедь, выскользнула в дверь.

«Ади, – обрадованно встрепенулось сердце. – Решился!»

Но в прихожей стоял понурый Эмиль Морис. Покрасневшие глаза, серое лицо.

– Пошли на лестницу, там поговорим, – испуганно пробормотала Ева. – Что случилось?

– Фюрер уезжал из Мюнхена. И вот Гели за неделю нашла себе двух любовников! Скрипача из Вены и инструктора по лыжам из Инсбрука. Она… – Морис потер левую часть груди и, вздохнув, продолжил: – Сама себя им предлагала! Гели сходит с ума, дядя душит ее своей любовью… Конечно, он все узнал, закатил скандал. Пригласил тебя в театр. Я так радовался. – Голос Эмиля дрогнул. – Думал, все, конец. А когда он вернулся, то сразу же бросился в ее спальню. Прямиком, со всех ног… Даже плащ не снял! И они помирились. Нужно что-то придумать. Нужен план, понимаешь?

Ева понимала одно: все напрасно. Он любит Гели. И это так больно, что боль заполняет все, а больше, кроме нее, уже ничего не остается…

Через несколько дней страдания все еще кровоточили. Только к ним прибавились горькая пустота, тяжелая усталость, тупое безразличие. Смирение.

«Я признаю свое поражение, – думала Ева, закрывшись в темной комнате с катушкой пленки. – Больше ничего уже между нами не будет. Если даже измену простил – любит ее, крепко любит».

Дверь вдруг распахнулась. Секунду Ева остолбенело смотрела на струю яркого солнечного света, вспоровшего темноту вплоть до извлеченной из футляра пленки в ее руках. Потом хотела сказать шефу, что он спятил и засветил несколько съемок. Но не успела.

– С фюрером беда! – закричал Гофман своим тонким голосом. И в нем было столько боли, что даже привычная комичность исчезла. – Племянница Гитлера застрелилась!

– Как? Когда? – охнула Ева, и руки сразу же задрожали. – Почему? Как фюрер?

Конечно, начальник все разведал.

Накануне трагедии Гели заявила, что хочет поехать в Вену. Фюрер, решив, что племянница желает встретиться со своим любовником, категорически запретил Гели даже выходить из дома.

– А сам-то ты что, лучше?! Распоряжаешься тут, света белого из-за тебя не вижу! А сам?! – кричала девушка, размахивая бумажкой. – Ты встречаешься с какой-то Евой, ходишь в оперу, она ждет новой встречи! Мне надо в Вену! Ты это понимаешь?! Мне надо!

Вместо ответа Гитлер сделал знак телохранителю. Тот услужливо приблизился, выслушал распоряжение – не выпускать Гели за дверь.

Племянница, впрочем, казалась не очень расстроенной. Она мгновенно вспыхивала, но так же быстро и переставала сердиться.

Гели поболтала с горничной, распорядилась насчет обеда. Потом долго щебетала по телефону с подругой. Вошла в свою комнату, достала из ящика стола пистолет фюрера…

Она все-таки нашла выход.

И ушла.

А дядя ничего не смог поделать.

– Он закрылся в ее комнате. Не ест[7], отказывается выходить. Партийные мероприятия сорваны, а он лишь плачет. Я ни разу таким его не видел, – сокрушался Гофман, нервно теребя в руках пакетик с проявителем. – Я пытался с ним говорить. Фюрер лишь сказал, что никогда прежде не ведал такого бездонного отчаяния. И что теперь оно всегда будет с ним.