Такие слова доходят до ума не сразу и не вдруг, а потому и мы их осознали спустя несколько мгновений. И тоже осенили себя крестным знамением.

– О господи! – вырвалось у дедушки. – Неужто до смерти?[26]

– Не могу знать.

– То есть как не могу знать? – возмутился товарищ прокурора.

– Так мы за тем к вам и обращаемся, что до конца-то не знаем.

– Эх, да что ж такое творится? Ведите уже к месту происшествия.

Мы все трое поднялись со своих мест, Иван Порфирьевич взглянул на меня и дедушку, секунду поразмышлял, нужно ли нам идти вместе с ним, после кивнул в знак согласия.

– Погодите, – обратился он к проводнику. – Коротко и ясно скажите, что произошло такого, что вы решили про убийство?

– Так я открыл двери-то, а он с ножом в груди! – сообщил проводник и снова перекрестился.

– Зачем же вы открывали?

– Так господин Соболев еще с вечера велел ему на это время ванну приготовить – еще сокрушался, что только в такую рань возможность имеется, а на позже все занято, – и предупредил, что спит он крепко, но разбудить его нужно неукоснительно и обязательно.

– Все ясно! – перебил его Иван Порфирьевич, потому что все действительно было ясно настолько, что продолжать не стоило. – Пройдемте, господа.

И мы пошли по пустому коридору в вагон первого класса. У нужной двери проводник чуть замешкался, отыскивая в кармане ключи, а господин Еренев его подбодрил:

– Это вы очень правильно поступили, что дверь сызнова заперли.

Проводник чуть приободрился, быстро извлек найденные ключи и открыл дверь. Получилось так, что дверь, будучи открывающейся в сторону коридора, отрезала меня от самого входа, и мне ничего не было видно. Еренев это заметил и сказал:

– Даша, давайте так поступим, я первым гляну, что да как, и уж потом решу, стоит ли вам это видеть?

– Конечно, – согласилась я.

И в самом деле, зачем я сюда отправилась? Что за зрелище предстанет за этой дверью? Возможно, такое, что я и сама его увидеть не пожелаю.

– Дарья Владимировна! – позвал Иван Порфирьевич. – Идите сюда.

Дедушка и проводники посторонились, давая мне место, потому как Иван Порфирьевич звал меня не в само купе, а лишь к его дверям.

– Раз уж пришли сюда, так взгляните. Вдруг ваш острый взгляд да способности ваши и здесь пригодятся.

Купе, в сравнении с нашим, казалось чуть просторнее. Возможно, оттого, что в нем не было верхней полки. Ею, видимо, могла послужить откидная спинка нижнего дивана, поднимаемая на специальном устройстве. Зато диван этот уж точно был шире наших. В остальном, если отвлечься от цвета деревянных рам и прочих предметов из дерева, от расцветки ковра на полу и обивки дивана, все было в точности таким же. Стул, передвижной столик, лампа с зеленым абажуром, даже пепельница. Вернее, пепельницы, потому что их было две, как и во всех других купе. Обе пусты. Занавески, сшитые на французский манер, которые можно подтянуть за веревочку, опущены.

На столе дорожный несессер[27]. Очень и очень дорогой. Почти все предметы – ножницы, кисточка для бритья, сама бритва и все прочее – с вызолоченными ручками. Стаканчик серебряный, с позолотой. Несессер лежал ближе к окну и был раскрыт, ближе к краю стола лежала папка для бумаг, тоже дорогая и солидная, как и сам ее хозяин. У самого окна, правее несессера, небольшой кожаный футляр. Закрытый. Рядом пустой стакан.

Я подавила вздох и перевела взгляд на тело Михаила Наумовича. Он лежал на диване в пижаме, босые ноги чуть свешивались за край ложа, голова несколько сползла с подушки, правая рука также свисает вниз, левая под одеялом. Одеяло прикрывает живот и часть ног. Из груди, с левой стороны, торчит рукоять ножа. Но, может, это был и не нож, нечто другое. Если я скажу, что смотрела на все это хладнокровно и спокойно, то это будет неправдой. Какое уж тут хладнокровие, когда речь идет о смерти человека, пусть едва вам знакомого, но все ж таки не чужого. Так что мысли, как я ни старалась привести их в порядок, скакали, и я никак не могла сосредоточиться на них. К примеру, отчего я решила, что это может быть рукоятью не ножа, а чего-то другого? И что еще меня смущает? То есть ясное дело, смущало меня многое. Заострившийся нос покойного, седина на висках, которую я вчера вроде не замечала. А может, ее не было вчера, может, она вот только что проявилась от испытанного этим милым человеком ужаса смерти?