– Может, – с сомнением сказала Мери, – позвонить и предупредить?

– Нет, – не согласился я. – Я хочу видеть спонтанную реакцию.

Впустили нас, как только я нажал на кнопку домофона с номером квартиры. Не спросив – кто мы и зачем. Камеры видеонаблюдения я не увидел, да если бы она и была, какой вывод могли сделать двое стариков, глядя на молодую женщину и одетого в спортивную куртку мужчину?

Когда дверь распахнулась, я решил, что к Викиргам никто никогда не заглядывает, и хозяева рады любому гостю, даже если это страховой агент или, не приведи Господь, вооруженный грабитель.

Элиза оказалась хрупкой, похожей на старинную русскую статуэтку, которая в моем детстве стояла на верхней полке книжного шкафа, чтобы я не мог до нее дотянуться и скинуть на пол. Поэтому, естественно, оставшись однажды дома один, я притащил из кладовки стремянку, взобрался, взял статуэтку в руки и немедленно уронил, отчего она даже не треснула, поскольку оказалась высечена из прочного камня. Как мне потом объяснил отец – из гранита.

Патрик, муж Элизы, выглядел вышедшим на пенсию гренадером расформированного полка: выправка, усы, прямой открытый взгляд, лысина… Впрочем, лысина была не из гренадерского прошлого, а из унылого и постылого настоящего. В том же, что настоящее для стариков уныло и постыло, мы с Мери убедились, как только Викирги, даже не спросив имен и причины прихода, повели нас на кухню, где Элиза принялась готовить для гостей чай, а Патрик, усадив нас за стол, сказал, будто подготовился к нашему приходу заранее:

– Вы хотите поговорить о мальчике? Элиза приготовит чай, и мы вам все про него расскажем.

– О Патрике-младшем? – уточнил я, опасаясь, что мы все-таки явились не в ту квартиру и хозяева нас с кем-то спутали.

– Конечно! – воскликнул старик, и голова его затряслась, будто от разряда током. – Разве мы можем говорить о ком-то еще?

Элиза поставила перед нами чашки крепкого чая – больше ничего на столе не было, даже сахара, без которого я не пил чай всю сознательную жизнь, и мне пришлось, изображая удовольствие, пить мелкими глотками плохо заваренный кипяток. Рассказ о сыне начала Элиза, продолжил Патрик, говорили они долго, так и не спросив, кто мы такие и зачем явились. Мы услышали, как Патрик родился, ходил в детский сад при церкви святой Марии (в Эванстоне такой церкви не было, и я сделал вывод, что они здесь не так давно), потом в школу, где считался лучшим учеником, и архитектором стал по призванию, мог бы стать вторым Гауди или третьим Кантером (почему третьим – хотел спросить я, но решил не задавать глупых вопросов). Ничего для нас интересного старики не сообщили, ни слова не сказав о последних днях жизни сына, даже не упомянув, что умер он неожиданно и странно.

– Извините, – сказал я, улучив момент, когда Элиза замолчала и впервые за полчаса отпила, наконец, из чашки, где чай давно остыл, – мы, – я кивнул в сторону Мери, – слышали, что Патрик звонил вам уже после того, как…

Не найдя нужного эвфемизма и не желая произносить слово «смерть», я сделал паузу, надеясь, что старики догадаются, о чем я спрашиваю. Судя по уже выслушанному рассказу, я предполагал, что любые сведения о сыне для них одинаково святы и объективны.

– Да! – воскликнула Элиза. – Конечно, он нам позвонил! Он никогда бы не покинул этот мир, не поставив нас в известность. Он так нас любил!

Мери смотрела на стариков широко раскрытыми глазами. Викирги казались ей не живыми людьми, а картонными персонажами из плохой пьесы, автор которой не озаботился придать героям хотя бы видимость достоверности.