Впрочем, наверное, так и следует выглядеть в подобных местах. Ведь всем известно, что окружающая среда накладывает отпечаток не только на поведение, но и на внешность, потому что главное правило выживания – это не высовываться и не выделяться.
Может быть, вне этих серых стен они и яркие, веселые, симпатичные личности, но здесь сидят тихо, словно мыши, шуршат бумагами, высматривают что-то на экранах, да и движения такие же суетливые, настороженные – выбегут из комнатки на минутку, потом бочком протиснутся в дверь, чтобы не открывать ее настежь, а то еще, чего доброго, кто-нибудь посторонний заглянет сюда, и проскользнут обратно к себе за стол. Вытрут руки о платочек или маленькое полотенце и опять перебирают какие-то бумаги… Н-да, не весело…
Мне, в конце концов, и досталось то самое место в центре комнаты, к тому же стол поставили так, что я сидел спиной к двери – любой вошедший сразу же видел чем я занят. А и пусть, лишь бы ко мне в ящик не заглядывали, где лежал мой блокнот, куда я заносил свои наблюдения, чтобы потом перенести все это в анкету-отчет.
Теперь мне не было нужды мыкаться по другим комнатам-отделам, хотя это и было любопытно – я поневоле познакомился почти со всей конторой. Пообщаться, конечно, ни с кем не получилось. Некоторые смотрели на меня глазами настороженными, а большинство так и вовсе не обращали никакого внимания – человек новый, чужой, как залетел случайно, так и вылетит. Когда приходил с утра, то, как и положено кидал в воздух энергичное «доброе утро!», часть бурчала в ответ «здрасьте…», другие, кинув в мою сторону взгляд, так и не удосуживались вообще что-то ответить – лицо незнакомое, случайное.
Теперь же все изменилось, теперь я буду приходить и здороваться вначале с Богданом Осиповичем, как и положено, первым делом с начальником, от которого кое-что зависит в моей жизни, а потом неопределенной фразой «добрейший денек» со всеми остальными, и у них не получится проигнорировать меня, обязательно должны, хотя бы, кивнуть в ответ, потому что я престал быть посторонним человеком, я стал частью этой «семьи», кого я буду видеть чаще и дольше, чем своих домашних. А им, моим домашним, на это и наплевать, лишь бы домой возвращался не с пустыми руками.
Дня два я просидел за своим столом, не делая ничего совсем, что называется, «ковырял в носу» день-деньской, хотя и не имею такой привычки заниматься этим ни прилюдно, ни в одиночестве – предпочитаю высморкаться. Заодно изучал обстановку и своих коллег, с кем я теперь должен проводить большую часть времени, и на основании этого, и по прихоти Петра Степановича, ставших мне ближе моих родственников, но не дороже.
Собственно говоря, изучать там было нечего – все как всегда и как везде.
Все собираются в комнате с утра, досиживают до обеда, в обед разбегаются кто куда, потом приползают обратно, дремлют и расходятся по домам, чтобы выспаться как следует и на кровати, а не на стуле. Изредка «дед» приносит какую-нибудь бумагу и отдает ее, то одному, то другой, то третьей. Те изучают ее со всех сторон, потом звонят куда-то, уходят из комнаты за чем-то, возвращаются с чем-то, сочиняют ответ, отдают все Богдану Осиповичу, а тот уносит это из комнаты и, вернувшись, кряхтя, забирается в свой угол, закрывает глаза и проваливается в летаргический сон. Особенно тяжело даются ему подъем со стула и выход из-за стола после обеда, поэтому в это время его лучше не беспокоить, поскольку делается неприятно раздражительным и мелочным. В это время лучше всего обращаться к Аграфене Фроловне – она в курсе всех дел, дает на удивление разумные объяснения и указания, остальное же время занимается тем, что тянет из ящика стола толстую шерстяную нить, ловко накручивает ее на спицы – вяжет что-то яркое и длинное. Если же она не вяжет, то «висит» на телефоне и с тревогой в голосе выспрашивает как здоровье какого-то Ванечки и какой-то Сашеньки – внуков, как я понял. Как я и предполагал «дед» притащил ее из министерства, где они проработали счастливо и во взаимном понимании лет двести, не меньше – все это удалось определить по намекам и обрывочным фразам, какими они обменивались между собой.