Мы поздоровались и Юлия Валеева смущенно замялась:
– Понимаете, Лидия Степановна, когда Светлана появилась в нашей семье, все пошло наперекосяк, – она всхлипнула, чуть качнула головой и огромные дутые золотые серьги мелодично звякнули. – Василий Павлович так переживает, что Светлана очутилась в том интернате и винит во всем только себя.
– Логично, – проворчала я, – он же ее отец.
– Ах, если б вы знали, как мне трудно, – васильковые глаза налились слезами, Юлия поднесла к ним надушенный батистовый платочек и аккуратно промокнула уголки, чтобы не размазать тушь, при этом сверкнув рядами золотых колец с крупными бордовыми камнями, – эта Светлана совершенно невоспитанна, глупа, избалованна и совсем не желает слушаться старших.
Я промолчала.
– Эта ужасная женщина, Ольга, совершенно нею не занималась, – продолжила жаловаться Валеева. – Никогда. Ребенок рос, как сорняк.
Я кивнула, что есть, то есть.
– После того, как Василий Павлович забрал Светлану к нам, моя жизнь превратилась в ад, – сокрушенно вздохнула Юлия, – понимаете, мы же пока хотели пожить для себя, своих детей не заводили, а теперь у нас в семье вдруг появился этот ужасный ребенок!
Я понимала.
– Этим летом мы планировали съездить в Сочи, вдвоем, – продолжала жаловаться Юлия, – Василий Павлович много работает, так устает. А этот ребенок… ну, вы же понимаете?
– Что вы от меня хотите? – голова от ее трескотни начала болеть заново, тошнота стала возвращаться и моя толерантность резко закончилась. Я раскрыла бутылку минералки и алчно припала к горлышку.
– Лидия Степановна, заберите ее к себе, – заявила Юлия, и я поперхнулась минералкой.
Глава 4
Ветер настойчиво царапал дождевыми струйками оконные стекла и от этих звуков возникало единственное желание заткнуть уши и спрятаться под одеяло. Свинцовые тучи почти не пропускали тусклый свет, наполняя кабинет густым блекло-серым сумраком, от которого спать хотелось еще сильнее. Я зябко поежилась от сырости и поплотнее закуталась в старую вязанную кофту Риммы Марковны, которая этим утром силком сунула мне ее уже почти в дверях.
– Давай ты будешь печатать, а я – диктовать? Или наоборот, – предложила Аллочка, кисло взвесив в руках увесистую кипу важных и очень-очень важных бумаг. – Сначала твою работу сделаем, потом – мою. Или наоборот.
Я согласилась, действительно, так будет быстрее.
– Давай, диктуй, – я поспешно расчехлила машинку и вставила переложенные копирками чистые листы.
Мы трудились минут сорок, пока Аллочка не выдержала:
– …а также в период гарантийной эксплуатации локомотива… Ты представляешь, Лид, а ведь Щука опять ушла на больничный, и надолго, – ввернула она, перелистнула очередную страницу и продолжила диктовать, – …в том числе производственную деятельность, направленную на изготовление новых локомотивов и их отправку к месту эксплуатации в депо «Монорельс»…
– Сочувствую ей, – равнодушно ответила я, машинально отбивая текст, – повтори, пожалуйста, последнюю строку, вроде там было слово пропущено, не пойму.
– …и их отправку к месту эксплуатации в депо «Монорельс»… – дисциплинированно повторила Аллочка и опять не удержалась, – говорят, потом она еще и в санаторий поедет…
– Возраст, – безразлично сказала я, прокрутив каретку машинки, и жамкнула на рычаг, чтобы освободить валик. – Нужно здоровье беречь смолоду.
– Так что месяца полтора-два мы ее не увидим.
– Вот и чудненько, – кивнула я.
– А на ее месте знаешь кто будет? – напустила на себя загадочный вид Аллочка.
– Да что тут думать, ясно, что Гиржева, – отмахнулась я и поменяла листы, – давай диктуй лучше, не отвлекайся, а то мы так и до обеда не успеем.