– Ещё раз без разрешения заорёшь, я тебя лично пристрелю из пневматической табуретки. Не мешай спать, когда человек со смены пришел.

– Да спи ты, спи, – Макс обиженно вздохнул.

Комната студенческого общежития, где он обитал, показалась как никогда грязной и запущенной: пол не мыт месяца два, под кроватями на чемоданах лежит толстый слой пыли, на столе винегрет из книг, конспектов и шелухи семечек подсолнуха, стены ободранные, в коричневых пятнах раздавленных клопов. «Из двадцати семи билетов худо-бедно знаю только пятнадцать, – продолжил пессимистические размышления Максим, – да и те на самую слабую тройку, а остальные ни сном, ни духом, и при всём том, что сдавать придётся не какому-нибудь ассистенту Лавочкину, а самому профессору Щуру, известному своей придирчивостью и жуткой ненавистью к шпаргалистам. Так стоит писать шпоры или нет? Вот в чём вопрос. Имеет смысл вообще сейчас учить, может сказаться больным и не пойти на экзамен? Легко сказать. Тогда надо срочно бежать в межвузовскую поликлинику, доставать справку, а кто же мне её даст, какой идиот? Может хирург? Насчёт пупка поплакаться?»

Макс закрыл глаза, положив сверху раскрытый учебник. Положение его было ужасным, и час от часу становилось всё ужасней. В дверь постучали. Музыка, доносившаяся из коридора, стала слышнее: крутили Татушек-лесбиянок, бегущих в обнимку морозной заснеженной зимой через тайгу на бензовозах из сибирских лагерей в белых гольфиках и коротких платьицах, что вызывало слёзы на глазах доверчивых японцев. Оттуда же, из коридора соблазнительно пахло простой, замечательной пищей: картошкой и капустой, тушёных с колбасой. Макс чувствовал себя собакой, на которой ставят опыты по изучению рефлексов. До чего жрать хочется, боже ты мой!

Кто дверь не закрывает? Криницын убрал книгу с лица. В комнату вошла староста группы Катя Шорохова, девушка во всех отношениях положительная. В руках она держала тетрадку и карандашик, глядела на Макса собранно, в пристальных глазах плавали льдинки сомнения.

– Спишь?

– Вздремнул немного.

– Какой билет учишь?

– Двадцать седьмой, – соврал хладнокровно, не моргая.

– Молодец.

– Знаю.

Лицо Шороховой округло, как китайская диванная подушка, добродушно, и вся она большая, с белокурой косой излучает заряды исключительно положительной направленности. Попросить взаймы до стипендии рублей пятьдесят, что ли? Может лучше двадцать, для верности? Только что на них купишь, на двадцать рублей?

Некоторое время Макс и Катя взаимно изучали друг друга. Первой не выдержала староста:

– Тут мероприятие одно намечается, – опустила длинные пушистые ресницы она, – сразу после экзаменов у Снежаны свадьба в столовой «Радуга». Идёшь?

– Снежана выходит замуж? Ничего себе – приятная новость. По сколько скидываемся?

– По стольнику.

– Отлично.

Макс поднялся, достал из тумбочки портмоне, которое купил сдуру на стипендию, когда у него возникло непреодолимое желание иметь эту красивую вещицу, эффектно развернул, зная, что там нет ни только сотенной, а даже копеечной монеты.

– Послушай, Катя, скажи откровенно, удобно ли мне идти на свадьбу к Снежане? Видишь ли… ну, ты сама понимаешь, что я имею в виду…

Будто ожидая сего многозначительного заикания, Шорохова согласно закивала чёлкой и даже посмотрела на Макса с дружеским участием.

– …мы с ней… некоторым образом… того… дружили, причём совсем недавно, ещё так свежо в памяти, – отбросив кошелек в сторону, Макс понуро сгорбился: «Зачем выпендрился? Как теперь просить двадцать рублей?»

– Да, конечно…

Дружили – мягко сказано. Не было ни одного тёмного уголка на всех пяти этажах чёрной лестницы, обзываемой в студенческой среде «целовальником», где бы Макс не обнимал Снежану, прижимая её тоненькую фигурку с силой не растраченной страсти к чугунной батарее центрального отопления, висящей на лестнице между площадками. Батарея скрежетала, приподнимаясь на крюках, а Снежана не уставала целовать Криницына головокружительными получасовыми поцелуями, из-за которых оба едва не падали в обморок от кислородного голодания. Раздавленные и полузадушенные друг другом, время от времени они в изнеможении падали на красный пожарный ящик с песком на пятом этаже, устраивая там небольшие перекуры с дешёвыми сигаретками, выпуская изо ртов слабое голубоватое дыхание, которое смешивалось в облачка, уходящие в темноту, к потолку. Сотлевшие до самого фильтра окурки кидали в висевший напротив шкаф с пожарным брезентовым рукавом и, гонимые непреодолимой силой взаимного притяжения, вновь торопливо возвращались в темноту обниматься, качать многострадальную чугунную батарею, задыхаясь во мраке от поцелуйного изнеможения. Всё повторялось многократно, часами с вечера до глубокой ночи.