– У меня просто руки чешутся, – сказал Егоров. – Я нынче в такой форме, что самому Каспарову в два счёта надрал бы уши.

– Не люблю сослагательных наклонений, – буркнул Щур, которому достались белые фигуры.

Егоров наконец угомонился, расселся поудобнее, и быстро задвигал пешки, почти не глядя на доску, зато свойски подмигивая Криницыну, который, стараясь не афишировать себя, скромно держался в сторонке, поворачиваясь к Щуру исключительно профилем с затылочной стороны. Щур также быстро отвечал поначалу, затем вдруг надолго задумался и на тридцатом ходу сдал безнадёжную позицию, что вызвало у присутствующих лёгкий шок.

– Видал, как я кандидата разделал? – громко спросил Егоров Макса. – Как бог черепаху. А ты не верил. Иди теперь, смотри.

– Ладно, ладно, верю. Пойдём отсюда, – пробормотал Макс, жалобно оглядываясь на спасительную дверь.

– Нет, вижу, что не веришь, Фома ты неверующий. Эх, раз такое дело…

Тем временем любители древнейшей игры повскакали из-за столиков, все как один столпились вокруг ошеломлённого быстрым проигрышем профессора, разбирая партию, громко заспорили друг с другом. Ни Егоров, ни Макс не понимали из-за чего разгорелся такой сыр-бор, надсадно морщили лбы и помалкивали, причём Макс нацелился сматываться независимо от желания бывшего грузчика, и даже успел сделать три незаметных шажка в сторону заветной двери. Его придержал за руку лохматый очкарик:

– Он действительно гроссмейстер? Может быть, международный мастер, а?

На что Криницын лишь снисходительно улыбнулся. Очкарик отошёл на цыпочках. Как-то весьма скоро прибежал чемпион области Левинсон, у которого оказались большие, розовые, смешные для чемпиона уши, а лицо напоминало добрый сибирский пельмень. Он приветливо улыбался.

– Здравствуйте. Левинсон. Буду рад сыграть с вами, гроссмейстер.

– Нет, – отказался Егоров, – не пойдёт такая канитель.

– Как нет? – с гомотопической простотой пельмень преобразовался в недоуменный вареник. – Позвольте… меня же специально для этого вызвали с кафедры по телефону. Или ваши планы… э… изменились?

– Точно. Изменились. Играю один против всех, не глядя на доски.

– Да у нас тут всего досок двадцать и наберётся, – ехидно заметил лохматый очкарик.

– Чего с вас взять, команды голоштанной. Двадцать, так двадцать, сеанс бесплатный, – нагловато усмехаясь, отбрил Сёма шахматную интеллигенцию.

– Не знаю, не знаю, – пробормотал Левинсон. – Что-то мне не верится, здесь всё-таки вам не Васюки. У меня большое сомнение… и фамилия ваша в рейтинговых списках не значится… Очень большое сомнение. Пожалуй, на подобных условиях я играть не буду. Я воздержусь.

Шахматный мир города воззрил на профессора Щура, который расставил фигуры и вежливо поинтересовался:

– Ваш ход, гроссмейстер?

– Е2-Е4, – гаркнул Егоров.

Прочие тут же бросились занимать столы, чуть не сшибив с ног Левинсона, спешно расставлять на досках фигуры. Чемпион области нервно ходил кругами по комнате, ускоряя движение. Потом вдруг набросился коршуном на случайного мальчишку, возмечтавшего сразиться с приезжим гроссмейстером, зашипел гусаком, выкинул за вихор и уселся играть на его место под номером семнадцатым.

– Лекцию читать будете о развитии шахматной идеи? – полюбопытствовал всё тот же дотошный лохматый очкарик.

Егоров стоял лицом к окну, скрестив руки на груди, в любимой позе знаменитого корсиканца перед очередной битвой за передел мира, спиной к аудитории, страстно жаждущей его крови.

– Какая доска?

– Седьмая, гроссмейстер.

– Седьмая доска получит мат на… тридцать седьмом ходу, – объявил Семён Егоров, не повернув головы.