– Какая беда? Вы же не на фронте. Вернетесь домой и заживете в свое удовольствие. Утром кофе в постели, – ей-богу, это, наверное, неплохо!

Фогель повернулся к Рудину и молча смотрел на него. Его глаз в темноте не было видно, но Рудин представлял себе их выражение и с нетерпением ждал самого откровенного. Но Фогель сказал:

– Я бесконечно верю в гений фюрера и в немецкую армию.

«Зачем он это сказал? – подумал Рудин. – Что стоит за этим? Поправка к излишней откровенности? Вызов на разговор?»

Рудин молчал и ждал. Возможное развитие разговора было чересчур острым и опасным.

– Впрочем, вы же только наполовину немец, – усмехнулся Фогель, – вы, наверное, никогда не поймете нашей веры в фюрера.

– Почему? – обиделся Рудин. – Я шел на любой риск, связанный со сдачей в плен, по той же причине.

– Я верю вам, – тихо произнес Фогель и вдруг с ожесточением сказал: – Но мы с фюрером будем в любой ситуации до конца, а вы еще можете пожалеть, что пришли к нам. Не возражайте, пожалуйста, я говорю абсолютно искренне, убежденно и не имею к вам никаких претензий.

Рудин сказал после паузы:

– Ваша искренность и доверие взволновали меня. И я хочу говорить тоже искренне и прямо. Я непреклонно верю в победу великой Германии и не допускаю мысли о каких-то бедах или любых ситуациях. Из всех сатурновцев моя душа больше всего тянется к вам, я сам не знаю почему. И вдруг именно от вас я слышу… Я потрясен…

– Вы, вероятно, неправильно меня поняли, – быстро заговорил Фогель, слишком быстро, чтобы Рудин не мог заметить, как он встревожен. – Личный план разговора – это одно. А что касается любой ситуации, то вам не мешало бы почитать «Майн кампф». Там Гитлер говорит, что величие национал-социализма познает тот, кто, не согнувшись, пройдет и через катастрофу, и через триумф. – Фогель овладел собой и уже спокойно и даже с иронией продолжал: – Из всех любых ситуаций у нас с вами сейчас создалась самая смешная: меня, члена национал-социалистской партии с тридцать пятого года, трижды испытанного работника святая святых рейха – абвера, подозревает в неверии человек, без году неделя назад перебежавший к нам от противника. Ну, право же, это смешно, Крамер…

Рудин видел, что голыми руками Фогеля не возьмешь, но одновременно он чувствовал, что его собеседник встревожен; это чувствовалось даже в его смехе, внезапно оборванном.

Фогель ударил ладонями по коленям и встал.

– Вот что, пойдемте-ка мы домой, я угощу вас чудесным французским коньяком по имени «Арманьяк».

– Это всегда с удовольствием, – весело отозвался Рудин, вставая.

Фогель жил там же, где работал. Две его комнаты находились в одноэтажном каменном доме, пристроенном к зданию разведшколы.

Они прошли мимо часового, который стоял на школьном крыльце. Второй часовой был у входа в радиоузел, где вдоль стен стояли приемо-передающие рации. Все они сейчас были зачехлены, и только возле одной клевал носом дежурный радист. Увидев входящего Фогеля, радист вскочил.

– Сидите, сидите, Вилли, – дружески сказал ему Фогель. – Ничего срочного нет?

Радист взглянул на настенные часы и ответил:

– Первый пояс связи начинается через час сорок три минуты.

– Чья смена работает ночью?

– Максфельда.

– Прекрасно!

Фогель отпер ключом обитую жестью дверь, открыл ее настежь и обратился к Рудину:

– Прошу.

Первая комната, куда они вошли, была служебной: возле окна стоял большой письменный стол, у стен – два сейфа и шкаф, на дверцах которого сверху, посередине и внизу висели сургучные печати. Из этой комнаты они прошли в другую, поменьше. Половину комнаты занимала старинная кровать из красного дерева. На круглом столе, застланном скатертью с белорусским орнаментом, стояла большая фотография молодой красивой женщины.