– Совсем не знал, – ответил Брызгалов. – Мне с ними не разрешали…

– Сколько времени вы пробыли в резиденции Гюберта?

– Восемь месяцев. С декабря прошлого года. И никуда не выходил. Вся территория обнесена колючей проволокой в три ряда, круглосуточно охраняется, подходы заминированы. У них там все свое: и кухня, и баня, и радиостанция, и электродвижок…

Он докурил цигарку до самых губ, аккуратно положил окурок на пол и затоптал ногой.

– Что вы должны были сказать Саврасову при встрече? – спросил я.

– Ничего.

– То есть?

– Вначале ничего. Я должен был показать ему вот этот кусок фотокарточки, и все.

– А потом?

– А после того как Саврасов мне покажет вторую половинку, сказать ему: «Шифр 17 апреля».

– Что это значит?

– Не могу знать. Капитан Гюберт не сказал мне об этом ничего…

– Выкладывайте все! – жестко сказал Коваленко, глядя прямо в лицо парашютисту.

Брызгалов рассказал, что он обязан был выслушать Саврасова, хорошенько запомнить все, что тот скажет, и, не теряя времени, возвратиться с докладом к капитану Гюберту. Капитан в ближайшее время не намерен переносить свою резиденцию, по крайней мере, к такому заключению пришел Брызгалов. Возможно, что Саврасов снабдит его новыми документами, командировкой в прифронтовой район. Возвращаться Брызгалов должен через линию фронта на том участке, где ему указано.

Он назвал это место. При встрече с первым же гитлеровцем надо сказать пароль: «Ахтунг, панцер!», что в переводе означает: «Внимание, танки!», и потребовать, чтобы его доставили к гауптману Гюберту. На участке передовой, где обусловлен переход, пароль, данный Гюбертом, будет известен командирам германских частей.

– А кто вас свел с Гюбертом?

– Он сам приехал в штаб танковой дивизии и забрал меня, – ответил Брызгалов. – Нас сопровождала охрана и солдаты фельджандармерии.

– И Гюберт сразу отвез вас в свою резиденцию? – спросил я.

– Нет, – ответил Брызгалов. – Меня еще месяца два держали в кутузке жандармерии. Вытребовали из Бреста сохранившиеся судебные дела, все проверяли. Гюберт время от времени приезжал беседовать со мной, а в декабре забрал к себе.

Прошло три дня. Ничего нового Брызгалов не рассказал.

Подполковник Фирсанов позвонил в Центр. Выслушав его, Центр предложил допросы временно прекратить и сообщил, что на днях к нам вылетит полковник Решетов. Кто такой Решетов – никто у нас не знал.

Полковника мы встретили утром на фронтовом аэродроме. Это был рослый хмурый человек, судя по его выправке – в прошлом строевик.

Представившись и поздоровавшись с нами, он уселся в машину рядом с шофером, наклонился вперед к ветровому стеклу и молчал всю дорогу до штаба. Я сидел сзади, и в глаза мне бросилась одна особенность: правой рукой Решетов все время старательно массировал кисть левой. Эта кисть была заметно бледнее правой, суше и помечена большим белым рубцом, идущим по тыльной стороне.

В рабочей комнате Фирсанова он уселся на маленький жесткий диванчик, прижавшийся к простенку между окнами, расчесал свои густые волосы и расстегнул воротник гимнастерки.

– Садитесь, товарищи, – сказал он нам – подполковнику Фирсанову, майору Коваленко и мне.

Его спокойное хмурое лицо со сросшимися на переносице бровями казалось утомленным.

Пауза затянулась. Полковник курил. Мы ждали.

– Где парашютист? – спросил наконец Решетов, потирая больную руку.

– Во дворе, рядом, – ответил Фирсанов.

– Где его лучше допросить: там или здесь?

– Только у меня, там негде.

– Распорядитесь, чтобы его привели, – приказал Решетов.

Я, как младший по званию, вышел и через несколько минут возвратился с Брызгаловым.