Леон постарался, чтобы его голос прозвучал убедительно:

– На сей раз да, не прав. В принципе, я рассказал все, что видел. Они не знают, в чем меня обвинить – но ведь если не обвинить меня, то придется обвинять Стэнфорда и Джессепа. Ты понимаешь, какой это щелчок по носу гордой американской демократии? Тем паче, что я не совсем понимаю, как удастся обвинить Джесса – все эти цветные «активисты» в ответ немедленно обвинят Ассамблею в расистских методах… это же Америка.

Дед покачал головой.

– Я поговорю с кой-какими людьми. В Киеве все за тебя – я был у Пинкаса, и он клятвенно пообещал, что ты сразу же получишь новый чин и отправишься отгуливать отпуск за два года. Я думаю, тебе надо съездить отдохнуть. А там мы можем поговорить и об отставке.

– Отставки не будет, – упрямо боднул головой Леон. – Сколько можно возвращаться к одной и той же теме? Мать, отец… теперь еще и ты. Сколько еще? Конечно, вы можете сделать так, что меня выпрут, но такого, кажется, в нашей семье еще не было.

– Все будет так, как ты захочешь. Я не могу настаивать – ты знаешь, как мы все тебя уважаем.

– Спасибо… – Леон все еще боролся с нахлынувшим раздражением. – Давай выпьем. Я и в самом деле хотел бы отдохнуть.

«Что я скажу Ирме? – вдруг подумал он. – Стоит мне вернуться, и она появится в тот же день. Я знаю, что я скажу матери – я уже сейчас готов к этому разговору, но что, что я скажу Ирме? В чем она виновата? В том, что любит меня все эти годы? Да, я и в самом деле охотно женился бы на ней. Если бы… если бы вышел в отставку.»

– Как, хорошо ловилось этим летом? – поинтересовался Леон, проглотив свой коньяк.

– А? – Дед, казалось, не расслышал его. – Да, в полном ажуре. Я поднял трех сомов… ты будешь ночевать у меня?

– Наверное, нет. Я хочу еще чуть-чуть побродить, а потом вернусь в посольство.

– Смотри не нарвись на неприятности.

– Я?!

Дед прекрасно понимал, что даже в Big Apple немного найдется людей, готовых броситься на астронавта, чья физиономия несколько раз мелькала в сетях. Тем более, на астронавта с длинной кривой саблей на поясе. Просто, подумал Леон, я для него мальчишка, раз в неделю разбивающий себе нос – и навсегда таким останусь. Даже если стану генералом…

… Генералом не генералом, но скоро я стану майором, рассуждал он, неторопливо вышагивая по улице в сторону авеню, где можно было поймать такси. Фактически, я уже майор. Правда, никто пока не знает, как я выпутаюсь из этой истории.

На авеню остановился первый же кэб – такой же желтый, как и сто лет назад, правда, после Депрессии в Америке навсегда перестали делать большие автомобили – все они как класс перекочевали туда, где их не было никогда раньше: в Восточную Европу, а если точнее – в бескрайнюю Россию с ее неиссякаемыми энергетическими ресурсами и в тихую, по-муравьиному трудолюбивую Украину.

Водитель смотрел на Леона выпученными глазами.

– Вы военный, сэр? – спросил он, опустив перегородку салона.

– Да, – спокойно ответил Леон.

– А в какой же стране положено носить с собой эту вашу саблю?

– В Украине.

Кэбби заткнулся. Вряд ли он видел его в сетях, дело было в другом. Обычному работяге-американцу, вкалывающему по пятьдесят часов в неделю, неприятно жить с мыслью о том, что где-то, далеко за океаном, есть страны, в которых не нужно отдавать 70 центов с каждого заработанного доллара для того, чтобы прокормить ораву бездельников, не желающих эти центы зарабатывать, и ораву чиновников, эти центы распределяющих. Такие страны – в которых работать приходилось всем – вовсе не казались ему раем, нет. Там, слышал он, не очень-то с правами человека, там до сих пор казнят за убийства и наркотики, но, главное, он никак не мог привыкнуть к презрительно поджатым губам этих надменных русоволосых славян, к их манере разговаривать сквозь зубы и морщиться при виде каждого неевропейца.