Жена Театрала давным-давно вычислила сверток за шкафом, но мужа им не попрекала, открыв для себя, что его невинные забавы положительно сказываются на половой потенции.

О тайной страсти Оборотня не ведал никто из его окружения. Он ни разу себя не выдал, не заявился, к примеру, при полном параде в спортивный зал, в сауну, на пляж. Как он сказал Театралу на прощание? «Я никогда ничего не забываю!»

Майор усмехнулся. Темпераментный, эмоциональный Театрал и суховатый педант Оборотень. Ничего удивительного в том, что столь разные натуры испытывают друг к другу атавистическую неприязнь.

Ничего удивительного, ничего странного. Совсем ничего. После двадцати лет работы в конторе майор перестал поражаться многообразию отклонений в человеческой психике.

И все же майору бывало порой муторно, так муторно, что, оказавшись в застольной компании, он предпочитал общаться не со взрослыми, а с их маленькими детишками, существами открытыми, невинными и ясными во всех своих проявлениях. По той же причине он души не чаял в четырехлетней внучке Анечке.

Вот и сейчас, следуя в контору, он не удержался от того, чтобы воспользоваться спецсвязью в личных целях.

Трубку подняла Анечка:

– Вас слушают. Я Аня.

– Здравствуй.

– Привет, дедушка. А зачем ты прихрюкиваешь? Чтобы смешно было, да?

У нее получилось: «пьихьюкиваесь». И это действительно было смешно. Отсмеявшись, он спросил:

– Как дела? Чем занимаешься? Где мама Лена?

Ответы внучки прозвучали именно в этой последовательности:

– Дела никак. Занимаюсь ничем. Мама на кухне. Даю ей трубку.

Пристукнула положенная на тумбочку «тьюбка». Анечка терпеть не могла разговаривать по телефону. Как и ее мама Лена, единственная майорская дочь.

– Лена? Какие там у вас новости? – поинтересовался он, заслышав далекое «алло».

– Ты хочешь спросить: звонил ли Женька? Нет, папа, не звонил.

– И долго вы так собираетесь?

– Как так?

– Порознь…

– Я с Анечкой вам в тягость? Ты прямо говори, не стесняйся.

– Не болтай вздор! – прикрикнул майор. – Просто я хочу, чтобы вы помирились и жили вместе. Хоть у нас дома, хоть у себя – но вместе. Я понимаю, что в последнее время вам было трудно. Но не в деньгах же счастье!

– А в чем счастье? В любви? Так мы друг друга любим… Любим, любим, а жрать нечего. Надеть нечего. Как только Женька эту второстепенную проблему решит, мы станем жить вместе. И будем по-прежнему любить друг друга, но уже сытые, одетые и обутые.

– Мы с твоей мамой…

– Знаю-знаю… Только в ваше время все жили в нищете, потому и не обидно было. Теперь все по-другому.

– По-другому, – печально признал майор.

– Вот и любовь другая!

– Ну ладно, не заводись… Слушай, может, мне ему позвонить? Поинтересуюсь, что и как…

Ленкино «нет» оборвало его на середине фразы. Стараясь загладить невольную резкость, она пояснила:

– Не стоит унижаться. Он тоже мог бы позвонить, поинтересоваться, что и как.

Похоже, в ее голосе зазвенели слезы. Злые, горячие. Майор откашлялся и нерешительно предложил новый вариант:

– Хочешь, я ему какую-нибудь работу у нас подыщу? В мастерской, например. У Жени золотые руки…

– И дурацкий характер! Он не пойдет к вам. Он не умеет служить. Никому. Он все хочет делать и решать сам. Вот пусть и решает!

– Я не знал, что ты такая жестокая.

– Не жестокая, а прагматичная.

– Это одно и то же.

– Ладно, па, некогда мне философствовать. Суп закипает. Я побежала, чао!

«Взрослые дети всегда куда-то спешат, – грустно подумал майор. – Всегда в противоположном от родителей направлении. Многое бы он отдал за то, чтобы услышать от дочери: «Я бегу к тебе, па!»

Неужели для этого обязательно оказаться при смерти?