Доверительная беседа погасила, наконец, остатки соблазна. Теперь я уже не воспринимал Верку как сексуальный объект. Даже не как подчинённую видел.

Сидят два приятеля, выпивают, изливают душу. Это же так по-русски. Можно сказать, наша национальная забава – вываливать друг на друга под хороший закусон всё, что гнетёт и давит.

– А потом, Петрович, понеслось: он на меня взлезает, а у него не стоит. Опять пыжится: с тем же успехом. Я успокаиваю, уговариваю, глажу его, обнимаю. Нет ничего. А утром, пока спит, штука эта у него словно железяка. Я ему о том и сказала невзначай. Он мне с разворота фингал под глаз и нарисовал, да ещё ногами добавил. Потом пить начал, а как напьётся – в драку. Зубы-то он мне выбил. Не сразу, потихоньку, словно смаковал. Никому ничего не рассказывала, всё ждала – одумается, обойдётся. Он ведь, похоже, правда, любил меня поначалу. Так притворяться невозможно. Вот оно как бывает. А моя… моя-то вина в чём, скажи!

Верка стукнула кулаком по столу, ласково потрогала грудь, тяжко вздохнула, закрыла глаза. Видимо слишком живые и болезненные воспоминания выползали наружу из глубины памяти. Возможно, думала – стоит ли продолжать. Слишком уж разоткровенничалась.

– Я ведь тогда красивая была, гладкая, не то, что сейчас. Все так говорили. На свадьбе сияла, как медный грош. Какую жизнь рисовала в воображении: сказочную, радостную, сладкую. Теперь самой тошно. Ничегошеньки не сбылось. Теперь ты последнюю надежду отнял. Да я не в обиде. Слышь, зоотехник, я ведь никому не скажу. Уважь, а! Пусть обсуждают, пусть брешут. Можно подумать, другие святы. Да я такого могу порассказать – уши завянут. Я ведь сладкая.

Верка подняла взор, посмотрела на меня пристально изрядно захмелевшими глазами. Видно хотела понять мою реакцию на свой печальный рассказ и мольбу о помощи.

Я слушал внимательно, но отбил очередную атаку.

Она продолжила:

– Потом ребятёночка захотела, – на этом месте Верка замолчала, сомневалась, стоит ли продолжать, – люди стали на меня косо поглядывать. В деревне, если ты яловая – значит, никудышная, порченая.

– Долго я думала, решала, как быть. Вожделение, стремление стать матерью, ласкать дитя – всё вместе обносило голову. Сама не знаю, откуда потребность в мужской ласке появилась, но уж что бог дал. Иногда переступала за грань, почти решилась лишить себя жизни. К подружке в посёлок поехала, совет спрашивать. Деревенским остереглась открыться. Мы с ней и сговорились под рюмочку, что делать. Сидели однажды, как сейчас с тобой, выпивали, откровенничали, она и предложила своего знакомого. Организовала нам встречу, комнату свою предоставила.

Верка криво ухмыльнулась. Хмыкнула. Пару раз с силой приложилась кулаком по столу.

– Я себя чувствовала разведчицей в тылу врага. Сама не понимаю, как решилась. Двести рублей отдала за любовь. Всю ноченьку он меня охаживал. Ох, как любил. Как вспомню – враз мокрой становлюсь. От него и понесла. Вот за столько лет один единственный раз с мужиком спала. А ты говоришь – блажь, ни дня без секса. Думала, хоть ты поймёшь. Я же вижу, ты добрый. Может, мы это, Петрович… пока не поздно, а, на полшишечки, чисто по дружески? Ты же знаешь: баба пьяная, считай, что чужая, бесхозная. Совесть опять же, есть, чем умаслить: не помню и всё.

– Верка, не начинай. С друзьями не спят. Вот! Добрый! Нет, не добрый я – очень даже злой. И хочу, не меньше, чем ты… но не буду.

– Ты чего, Петрович, взъелся, это я так, для порядку, для разведки. Может ты того, стесняешься? Я-то уже отбоялась. Могу глаза закрыть, если что. А своего я тогда напоила до обморока, наутро сказала, якобы всё у него в тот раз получилось как нать. Даже натёрла ему кончик для достоверности. Месяц ходил сияющий, потом полез в очередной раз, да опять обломался. С той поры и взбесился. Кулачищи у него – будь здоров. Как шибанёт – из меня дух вон.