Зоя как упала, так и провалялась на поле до ночи, вытянувшись в струнку. Лишь когда ноги начали отмерзать, решилась встать. Она не плакала, ничего не боялась, просто отупела от горя и страха. И еще ужасно хотелось есть! Зеленые ростки на горбах грядок показались знакомыми растениями, Зоя запустила пальцы в землю и откопала картошку.

Ей приходилось жевать сырую картошку, и она ей нравилась, но та картошка была вкусной, крепенькой, хрустела на зубах, а эта была вялой, горькой, в кровь обдирала рот. И все-таки, перекусив хоть так, Зоя приободрилась. Надо куда-то идти, соображала она, наверное, туда, где тепло и есть свет.

Она пошла, как ей казалось, обратно – и вскоре выяснилось, что да, свет есть. Какие-то огни блуждали среди деревьев и по полям, кто-то плакал и выл там. Зоя доверчиво отправилась туда, но вдруг остановилась, потому что испугалась, подумав, что туда, где много людей, – прилетают самолеты и засыпают тем, что разрывает людей на куски. А может, те, которые с огнями, – как раз и есть те же самые, что в самолетах?

Она пребывала в нерешительности.

Тут из-за берез показалась белая фигура, которая передвигалась не так, как обычные тети и дяди, а как-то согнувшись углом, разведя руки в стороны, шатаясь и издавая утробный, как из-под земли, стон. Страшная, она шла прямо на Зою. Девочка заверещала, как заяц, снова прыгая по грядкам, бросилась прочь…

С тех прошло… очень много времени прошло. Она точно помнила, что случилось тогда, и даже вот собственное имя всплыло в памяти.

И все-таки как случилось, что она оказалась в этой комнате с зарешеченными окнами, на койке с хрустящими простынями, на которых стояли фиолетовые штампики и можно было дни и ночи напролет рассматривать трещины на стенах?

Снова, как тогда, на поле, она прошептала без голоса чудодейственное заклинание: «Мама… мама…»

Апрель, тепло, время жить да радоваться. А Колька Пожарский умудрился отравиться пирогом, купленным у случайной бабки. Съездил в пятницу в управление, отвозить бумажки, а на обратном пути за каким-то лешим на вокзале угостился.

Все субботнее утро пробегал, потом слег. Сволочная бабка тухлую консерву в тесто закатала. Вот уж воскресенье на исходе, ничего не крепит, не помогает. Вызванный на подмогу Анчутка поохал, но, кроме водки с солью, ничего предложить не мог.

Пожарский с отчаяния согласился и от одного запаха ожил – но лишь для того, чтобы добежать до уборной и оккупировать ее. Смущенный Яшка дежурил у дверей, отправляя соседей в уличный гальюн, и деликатно постукивал, чтобы проверить, жив ли друг.

Пельмень увещевал:

– Оставь ты его. Пусть уж все вытравит, полегчает.

Яшка разобиделся:

– Раз такой умный, сам думай, что делать! Человек на дерьмо исходит…

Андрей сгонял в общагу, вернулся с бумажным кульком, в коем имели место быть некие ягоды, то ли черника, то ли черемуха. Крутым кипятком заварил их в бидоне и поставил у Кольки в комнате на тумбочке.

– Как остынет, то и пей потихоньку. Чай крепкий можешь хлебать и хлеб есть, только не свежий, вчерашний, а больше ничего не жри.

– Не стану, – утомленно пообещал Колька.

– Заскочим в училище, Семену Ильичу отрапортуем, – заверил Анчутка, – а ты лежи спокойно и не прыгай без большой нужды.

Колька лишь глаза закатил.

Убрались наконец народные целители, деликатно выставив у скорбного ложа имеющееся в распоряжении ведро. Беспокойный этот Анчутка, своими охами не дает спокойно умереть.

Колька принялся болеть. Ночь промучился, в понедельник полегчало, но как попробовал встать на работу – тут же лег пластом. Лежал тряпкой, пил по чуть-чуть из бидона. Слабость и урчание никуда не делись, но помогает эта то ли черника, то ли черемуха. Рези стихали, бегать стал куда реже. Правда, за то время, пока еще резвый был, так утомился, что теперь ноги не ходили. Встанет, до уборной добредет – и обратно падает на кровать.