Дальше нас ожидал шмон голышом, к которому я успела привыкнуть в СИЗО. Надзирательницы орали нам раздвинуть ноги пошире, особенно тем, у кого было много волос. Мы вставали перед ними раком, и они светили нам в дырки фонариками. Кто-то из девушек плакал. Фернандес, которая в начале поездки орала на молодую беременную, чтобы та заткнулась, и здесь орала на плакавших девушек. Все копы знали ее.
– Фернандес, задний ход, – говорили они.
И она либо отшучивалась, либо посылала их куда подальше. Остальные девушки, похоже, боялись ее.
Нам выдали безразмерные хламиды в горошек и гору парусиновых тапок трех размеров – кому как повезет. Даже здоровому как бык Конану, с бородкой по краю челюсти, пришлось надеть халат в горошек. Он расправил могучие плечи, давая копам понять, что одежда ему мала.
– Мне нужны штаны и рубашка. Я не могу это носить. Это неправильно, Серж. – Между предложениями Конан поднимал руки. – Слишком жмет в плечах.
– Что вы собираетесь делать в этой одежде, мэм? – сказала Джонс. – Дирижировать оркестром? Закройте рот и опустите руки.
Эти халаты в горошек напомнили мне выражение «корова накрашенная». Ни одну женщину нельзя сравнивать с коровой, как и заставлять носить такую пижаму, которую нам выдали. Тем более если ты Конан. Тапки были ничего. Они напомнили мне кеды, которые мы носили подростками, продававшиеся в армейском магазине на Маркет-стрит. Там же я обзавелась спортивной формой для школы. Потом, когда я выросла, я проходила мимо по пути в «Комнату на Марсе». А неподалеку от этих мест был тот угол, на котором бизнесмен из «мерседеса» пообещал мне дать денег на такси дождливым вечером. Таким городом был для меня Сан-Франциско, словно мозаикой, сложенной из фрагментов моей жизни. Между армейским магазином и «Комнатой на Марсе» был бар «Очарование», в котором мы с Евой провели много часов подростками, пока Ева флиртовала с кассиром, до того, как она пропала в Тендерлойне, к северу от «Очарования», затерявшись в шумливых и грязных отелях, составлявших жемчужины на суровой нитке ее жизни, еще более суровой, чем моя.
Последний раз я видела Еву на свадьбе нашей общей подруги, бывшей проститутки, которая завязала с прежней жизнью, сошлась с одним парнем в реабилитационном центре и вступила с ним в Церковь Христа[18]. Мы пришли на их безалкогольную свадьбу, где все улыбались, словно на христианском телеканале. Эти люди что-то сделали с нашей подругой. Я видела это по ее лицу. Она рыдала у алтаря. Мне было ясно, что она раскаялась во всем. Они сломали ее и теперь заняли место ее моральных светочей. Выглядела она прекрасно, как букет искусственных цветов на похоронах. Там была еще одна девушка из Сансета, которая все время повторяла, что ее парень не смог прийти из-за того, что в его клубе кто-то умер, и он отправился на похороны тем утром. В его клубе. В тот день проходили пышные похороны одного из «ангелов ада». Ей хотелось козырнуть этим, но как бы невзначай. Она все время говорила, какие хорошие деньги зарабатывает официанткой в баре «Пирс 39».
– Я зарабатываю деньги достойно, – сказала она мне, словно каким-то образом узнала, кем я работала.
«Пирс 39» – это помойка.
Ева показалась в середине церемонии. Она пришла с каким-то итальяшкой. Выглядели они так, словно не спали три дня. Лицо Евы было под толстым слоем макияжа на тон светлее кожи. Она не снимала солнечные очки даже в помещении. Когда она повернулась ко мне, я заметила, что ее макияж местами смазан.