Хоть Никита и был в полном сознании, форсаж по городу ему потом запомнился только как серия цветовых вспышек. Ружинская вытанцовывает колёсами на Копыловском мосту, красный «Ровер» рыскает, перепрыгивая из левой полосы в правую. Дождь перешёл в снег. Машина влипает в него, прорывается сквозь него, как сквозь простыню или привидение. Несётся по тёмной пещере улицы Киренского. Ружинская смеётся. А ещё она закрывает глаза. Всего на секунду: раз. Но она делает это как знак, как определяющий элемент её папе-назло-вождения.

Ее глаза как бирюза, её глаза как тормоза. А потом всё успокаивается, как будто никаких глаз здесь и не было. Только выставленные вперёд остро отточенные ресницы. А машина – если это всё ещё машина – идёт на автопилоте. То есть ею рулит не синеглазая-закрытоглазая Лена, а кто-то совершенно другой, безглазый и безгласный дядька, ветеран каких-нибудь мировых битв, от которого осталась только перетянутая ленточкой коробочка в самом жерле красного космического «Ровера». Он ведёт как навигатор Хэрберта, обожравшийся спайса. И машина под его фантомной рукой лязгает, накреняется, силится сорваться на сверхсветовую, но всё равно держит курс.

А потом Ружинская открывает глаза – и «Ровер» приземляется где-то за Академгородком.

Шлагбаум поднимается сам – то ли по транспондеру, то ли охрана просто знает красный «в лицо». Закрытый коттеджный посёлок. Двухэтажный тёмный дом с одним прострелом горящего окна. Другая машина шуршит сзади – не отцепилась даже во время автоплясок Ружинской. На фоне окна – тень с зонтом, так себе уместным в снег. Видимо, ещё один заботливый мужчина.

Лена катапультируется первой.

– На сейчас закончили, – говорит она теням: и оконной, и той, что наверняка выпросталась из шуршания сзади. – Бай-бай, бэйби. Я сама умею потрахаться, ваша помощь мне в этом не нужна.

Никита открывает дверь.