До войны вряд ли бы кто из военнослужащих стал бы поднимать вопрос о национальном составе. Война всколыхнула и подняла многое: и хорошее, и плохое, что давным-давно было забыто, обострила национальные, а порой и шовинистические чувства. К тому же бешеная антисемитская пропаганда Гитлера просачивалась к нам и заражала своим ядом. С тех пор, т.е. со дня разговора с хозяйкой дома, и до конца войны я, каждый раз беседуя с новым пополнением, сообщал им свою краткую биографию, где подчеркивал свое русское происхождение.

Проверку нашего эшелона на станции «Новосибирск» начальник политуправления округа закончил информацией о состоянии дел на фронте. Отрадно было слышать, что на всех его участках наши войска вели активные и успешные боевые действия.

При отправке на фронт бригада была вооружена только винтовками, поэтому в Новосибирске, Омске, Тюмени и на других станциях нас довооружали пушками, минометами, пулеметами, противотанковыми ружьями и автоматами.

Везли нас быстро, без задержек. Навстречу неслись один за другим эшелоны с промышленным оборудованием демонтированных заводов, санитарные поезда с ранеными и больными и теплушки с эвакуированными по «Дороге жизни» ленинградцами. Кто-то из офицеров, глядя в окно на санитарный поезд, полный ранеными, сказал:

– Эх, отвоевались...

Чего больше было в этом слове, вырвавшемся из глубины души: жалости, сострадания, печали, а может, зависти?

Большинство эвакуированных принадлежало к старой интеллигенции. Среди них были ученые, профессора ленинградских вузов. Покидая город, они надевали на себя все, что имели, остальное было брошено в разбитых, холодных домах. В енотовых шубах и каракулевых манто, замотанные в старые пледы и пуховые шали, измятые и грязные, они являли собой жалкое и страшное зрелище вырванных из ада людей. Их высохшие от голода и холода тела, мертвые пергаментные лица и глаза, глядевшие опустошенно и безучастно, производили жуткое впечатление. Казалось, что это не живые люди, а футляры, в которых чуть теплится жизнь, но скоро они остынут, рухнут на землю и рассыпятся в прах.

На одних станциях эшелоны разгружались и ленинградцев вывозили и размещали в населенных пунктах, на других – останавливались на время приема горячей пищи, после чего следовали дальше по своему маршруту. Везде наблюдалась одна и та же картина: все эвакуированные находились в состоянии тяжелейшей дистрофии. Помогая друг другу, они с трудом выходили из вагонов и тут же на перроне справляли свои естественные нужды, ни на кого не обращая внимания, все вместе, и мужчины и женщины.

Нас, еще не хлебнувших горя, поражала такая бесцеремонность, но голод разрушает не только тело, но и психику человека. Пройдет не больше месяца, как такое же состояние абсолютной апатии многие из нас получат возможность испытать на себе.

Кое-где в пустых теплушках и возле них между путями лежали еще не убранные трупы детей и взрослых, умерших в дороге. Проходя мимо одной из теплушек, я обнаружил в ней сидящего на полу человека. Обеими руками он обнимал железную печь. Я вскочил в вагон, чтобы разбудить его и помочь выйти, но это был мертвец. Окоченевшими руками он крепко держал такую же холодную, как и сам, печь.

Бойцы старались не пропустить ни одного эшелона с ленинградцами, чтобы поделиться с ними своими пайками. Многие ребята отдавали все свои запасы, оставаясь голодными.

Встречи с блокадниками вызывали справедливое чувство безудержной ненависти к гитлеровским захватчикам. Никакая агитация и пропаганда уже не были нужны. Бойцы своими глазами видели, что принесло с собой нашествие варваров.