Но… повезло. В коридор резво влетел делового и жутко официального вида молодой мужчина, с кучей папок в руке, при виде которого все ожидавшие оживлённо зашевелились и резко придвинулись к нему, отчего он с трудом и видом вершителя судеб продирался через толпу, одновременно кивая и солидно, с авторитетным видом, отвечая на вопросы. Он уже открыл дверь в кабинет, когда его блуждающий взгляд случайно упёрся в меня и он удивлённо присвистнул.

– Ого…, это что-то новенькое. Женщины, давайте мужчину пропустим без очереди.

Толпа разочарованно отхлынула от двери и снова заняла свои места, провожая нас завистливыми взглядами.

Парламентарий бодренько промчался через большой кабинет и удобно расположился в огромном кожаном кресле, за столом заваленным всевозможными бумагами, а мы с Афанасием на жёстких стульях по другую сторону стола.

– На отца вы явно не тянете. Так что, кто вы ему будете – Брат, дядя? – Повелительно направил на меня остро заточенный карандаш.

– Я, капитан Цеханович, и являюсь его командиром. Приехал с Урала, чтобы забрать сбежавшего подчинённого обратно в часть…

– Вон оно как…, – удивлённо протянул чиновник от политики и откинулся на спинку кресла, с зоологическим и одновременно каким-то садистским взглядом, разглядывая сидящего перед ним русского офицера, осмеливавшегося смело прийти на его территорию и так же бесстрашно заявить о желании увезти молдавского парня в Россию.

– Вон оно как… – снова протянул он и яростно ринулся в атаку, вдруг почувствовав себя на высокой трибуне перед многомиллионной аудиторией, словесно препарируя и выворачивая на изнанку всю историю взаимоотношения между Россией и Молдавией. Я сидел и с искреннем восхищением слушал свободно льющееся разглагольствование политикана, слегка завидуя, как свободно и непринуждённо он оперировал фактами, переворачивая с головы на ноги и также возвращая возводимые конструкции в первоначальное положение.

Афанасий же слушал внимательно и слегка удивлённо, вновь открывавшимся историческим фактам, где даже период османского ига описывался как светлой страницей, когда было больше свободы, чем при советской власти. Дрожащим от собственного умиления голосом, политик вещал о жизни молдавского народа под эгидой Румынии и, вообще сожалея о том, что Молдавия в сороковых годах ушла под руку Москвы, ловко уйдя в сторону об общей нищете румынского народа, вскрывшейся после падения режима Чаушеску. Свалился на уже обкатанную колею обвинений в массовых репрессиях карательных органов и у меня мелькнула мысль, что он жутко сейчас сожалеет об отсутствии в истории его республики массовых переселений, а то он здесь сумел бы вовсю развернуться.

Вскоре он плотненько сел на объезженного избитого конька и стал привычно клеймить Советскую Армию за ту жуткую систему, которая пережёвывает и ломает судьбы молодых, не имеющих жизненного опыта пареньков не только Молдавии, но и других национальных окраин, которые скоро сбросят иго советской власти и пойдут к светлому будущему…

Закончил он как-то резко, обличающе ткнув снова в меня карандашом и безапелляционно заявив: – Это вы виноваты в том, что каждый день в каждый район нашей республики приходят цинковые гробы с молдавской молодёжью.

– Классно… – я открыто выразил своё восхищение прозвучавшей речью, ткнув кулаком в плечо Афанасия, – учись, товарищ сержант, ещё чуть-чуть и я бы побежал отсюда громить республиканский военкомат…

Потом повернулся к чиновнику, настороженно наблюдавшему за мной и ожидавшему несколько другой реакции, как минимум – смирению и смущению. А тут капитан откровенно веселился, как будто находился у себя на Урале.