При виде мистера Мэтьюрина официант покачал пальцем. Мэтьюрин пожал плечами и обратился к Джеку Обри:

– В эти дни почта удивительно задерживается. – Затем на каталанском наречии, на котором разговаривали жители острова, сказал: – Принеси-ка нам кофейник хорошенько взбитого шоколада, Джеп, и сливок.

– Вы говорите по-испански, сэр? – произнес Джек Обри, усаживаясь и широким жестом раскидывая фалды своего мундира, чтобы освободить шпагу, отчего, казалось, вся зала на миг окрасилась в голубой цвет. – Говорить по-испански – это, должно быть, великолепно. Я часто пытался изучать его, а также французский и итальянский, но у меня ничего не получается. Меня обычно понимают, но когда говорят они, то говорят так быстро, что это сбивает меня с толку. Думаю, все дело вот в этом, – заметил молодой офицер, постучав себя по лбу. – То же было у меня с латынью в детстве. Ох, и порол же меня старый язычник! – Джек рассмеялся при этом воспоминании так заразительно, что его примеру последовал официант, который проговорил:

– А какой денек-то выдался, господин капитан!

– Чудесный день, – согласился Джек, доброжелательно взглянув на его крысоподобную физиономию. – В самом деле, bello soleil[13]. Только, – добавил молодой моряк, выглянув в окно, – я ничуть не удивлюсь, если вскоре задует трамонтана – ветер с гор. – Повернувшись к мистеру Мэтьюрину, он продолжил: – Как только я встал с постели нынче утром, я заметил зеленоватый оттенок неба на норд-норд-осте и сказал себе: «Как только стихнет бриз, я ничуть не удивлюсь, если его сменит трамонтана».

– Удивительно, что вы находите трудными иностранные языки, сударь, – произнес мистер Мэтьюрин, который в погоде не разбирался. – Мне кажется, что человек с хорошим музыкальным слухом должен легко запоминать услышанное. Эти качества неразделимы.

– Думаю, с философской точки зрения вы правы, – отвечал Джек Обри. – Но что есть, то есть. Кроме того, вполне возможно, что мой музыкальный слух не идеален, хотя я действительно обожаю музыку. Одному небу известно, как трудно мне взять верную ноту в середине пьесы.

– Вы играете, сударь?

– Пиликаю понемножку, сэр. Время от времени терзаю скрипку.

– Я тоже! Тоже! Как только выдается свободное время, я тотчас возобновляю свои опыты с виолончелью.

– Благородный инструмент, – заметил капитан, и оба заговорили о Боккерини, смычках, канифоли, переписчиках нот, уходе за струнами, довольные обществом друг друга, пока не пробили уродливые часы с маятником в виде лиры.

Допив чашку, Джек Обри отодвинул стул:

– Уверен, вы меня простите. Мне нужно нанести целый ряд официальных визитов и встретиться со своим предшественником. Но я надеюсь, что смогу получить удовольствие – большое удовольствие, – пригласив вас на обед, дайте же слово, что не откажетесь!

– Буду весьма признателен, – произнес Мэтьюрин с поклоном. Оба оказались у двери.

– Тогда в «Короне» в три пополудни? – предложил Джек. – На службе мы не развлекаемся, и, если я буду голоден и зол, вы, уверен, простите меня. Заодно «обмоем швабру», а когда она достаточно намокнет, может, немного помузицируем, если не возражаете.

– Видели того удода? – воскликнул господин в черном сюртуке.

– А что это такое – удод? – спросил Джек, оглядываясь.

– Птица. Вон та желтовато-коричневая птица с полосатыми крыльями. Upupa epops. Вон! Вон она, на крыше. Вон! Вон!

– Где? Какая еще упупа? И что вы в ней нашли?

– Улетела. Я надеялся увидеть ее с самого приезда. И где – посреди города! Счастлив Магон, если в нем водятся такие птицы. Прошу извинить меня. Вы завели речь о какой-то мокрой швабре?