Знала, что больше не услышит в своем доме, больше похожем на лачугу, веселья и смеха детей, которые выбегут навстречу своему отцу, когда он переступит родной порог и протянет им кулек дешевых шоколадных конфет, потому что в этот день горнякам как раз выдали зарплату. Великий бог Чубчакум забрал ее мужа и навеки упрятал его у себя глубоко в горе, чтобы он помогал ему оберегать эту грешную землю.

Ничего больше не говоря, Антон Бекетов достал из заднего кармана брюк портмоне и вынул из него все наличные деньги, которые у него были при себе:

– Вот, это тебе, Мария. Здесь восемьсот долларов. Бери, не бойся.

Женщина взглянула на протянутые ей сложенные вдвое банкноты. Ее маленькая худая ладонь раскрылась, и Антон почти насильно втиснул в нее деньги. Индианка сжала их пальцами и продолжала держать в нерешительности в вытянутой руке, будто была не уверена, что это неожиданно свалившееся на нее богатство принадлежит теперь ей и она имеет на него право. Или эти господа, которые распоряжались жизнью мужа и в конце концов забрали его у нее, говорят просто так, несерьезно, и через минуту передумают и отберут эти доллары так же легко, как и дали? Ни слова благодарности, ни звука не сорвалось с ее потрескавшихся сухих губ.

– Я попрошу тебя, Варгас, – Антон больше не смотрел на сидевшую перед ним согбенную женскую фигуру, – помоги ей разменять эти доллары на местные песо и скажи, что мы будем регулярно выдавать ей зарплату ее мужа. Да, ты правильно понял меня. Именно выдавать. По крайней мере еще три месяца, а там посмотрим, что делать.

Бекетов повернулся и, не попрощавшись с Марией, пошел по направлению к своему джипу. Ему расхотелось заниматься проблемами рудника и людскими судьбами. Почти физически он чувствовал, что чужое горе только тяготит его, заставляет понапрасну волноваться сердце. Впереди его ждала привычная обстановка большого города. Ему нужно опять увидеть его ночные рекламные росписи, зайти в какой-нибудь переполненный людским гомоном бар, лучше всего в «The Drunken Fox»[9], где двадцать четыре часа кряду сидят за столиками или стоят безразличные друг другу мужчины и женщины. Шумят, галдят и бесконечно дымят сигаретами. И это хорошо. Там можно присесть за стойку, без лишних слов заполучить непочатую бутылку виски и долго, не торопясь пить его тягучими небольшими глотками, временами то поднимая стакан к свету затемненного фонаря, чтобы полюбоваться переливами янтарной жидкости, то вновь прикладывая его к своим губам. И тогда ему станет опять хорошо.

Уйдет из сердца непонятная тоска, покинут голову лишние докучливые мысли, а когда наконец алкогольный дурман успокоит душу, он наберет телефонный номер Кармен и скажет, что уже едет к ней. Скорее всего, спросонья она ему ничего не ответит, так как не сможет решить, нужен ли он ей в этот тихий полуночный час. Но это не важно, совсем не важно. Слова здесь не так нужны. Он откроет своими ключами входную дверь, пройдет по темным комнатам и войдет в полуосвещенную спальню, где увидит, как на прикроватной тумбочке теплится грустный ночничок, предусмотрительно зажженный Кармен. Обопрется коленом о край широкой постели и, наклонившись, зароется лицом в ее свежепромытые пушистые волосы, пахнущие изысканным амберным шампунем. А затем, вдосталь наглотавшись ее аромата, будет долго и нежно целовать дорогое лицо и шею, такие теплые и мягкие после первого растревоженного сна.

Он ничего не скажет ей, пока она не опьянеет от его хмельного дыхания, в котором почувствует насыщенное амбре из крепкого виски и хороших сигар, и, положив ладони ему на плечи, не притянет его к себе. Тогда он сдвинет кверху, под самые полные округлые груди, короткую ночную рубашку из белого шелка и различит в полутьме ниже пупка аккуратно подстриженный треугольник, и, ни о чем больше не думая, прижмется своей пылающей щекой к его колкой шерстистой поверхности. И так и замрет, дожидаясь, пока любимая женщина медленно разведет для него свои жаркие податливые бедра. И что тогда сможет остановить его? Может быть, только еще нарождающийся где-то там, далеко, за тысячу миль в сонном океане рассвет? Или сладкая истома усталого тела, отдавшего другому человеческому существу часть самого себя?