Люди обходят чащобу стороной, даже охотники. Особенно теперь, когда еще не утихла военная канонада.

Сюда, в предгорья Карпат, в стародавние времена, в XIII веке, бежали от хана Батыя монахи Киево-Печерской лавры, разоренной монголо-татарским нашествием. Тяжек был их путь среди непроходимых чащоб, глубоких ущелий и горных рек, но святая православная вера вывела их, наконец, к Блаженному Камню на склоне горы возле целительного источника. Небольшая пещера под этим камнем и стала их первым пристанищем. Неподалеку присмотрели монахи ровную поляну у подножия горы, защищенную с другой стороны глубоким ущельем. А вокруг – частокол угрюмого ельника. Через несколько лет поднялся на поляне деревянный храм, но и в эту глушь однажды нагрянули монголо-татарские отряды и разорили его, а монахов поубивали.

Без малого четыре века минуло с тех пор, когда, наконец, вновь затеплилась жизнь в этом святом месте благодаря пришедшему с Афона монаху-схимнику, овеянному славой благочестивого набожного пустынника. Несколько лет провел он со своими учениками в пещере под Блаженным Камнем в бдении и молитвах. Слух о лесных монахах облетел все Прикарпатье, и потянулись к Блаженному Камню те, кто желал уединения в поисках Бога. Вновь поднялась на поляне деревянная церковь в окружении крепостных стен, к которым лепились монашеские кельи. Так начинался Манявский скит – православный монастырь на воинственной католической земле.

За полвека слава о чудо-монастыре, почитаемом и Богданом Хмельницким, и польским королем Яном Казимиром, перелетела уже через Карпатские горы. Но напавшие на Польшу турки не пощадили его – сожгли дотла вместе с бесценными реликвиями и обширной библиотекой. Долгие годы восстанавливали разоренный монастырь монахи, по-прежнему стекавшиеся отовсюду к этому святому месту. Однако униатская церковь не могла простить православному монастырю того, что он в очередной раз возродился из пепла. Манявский скит повелением австрийского двора был закрыт. Монастырь опустел, постепенно превращаясь в руины.

Святое место, как магнитом, притягивало людей: еще до нашествия французов сюда бежали уцелевшие монахи, староверы и беглые людишки. Строили в некотором отдалении от разоренного скита избушки, отвоевывали землю у леса, распахивали ее и засевали. Урожая и до весны не хватало, поэтому пробавлялись охотой, бортничеством, гоняли плоты по буйным рекам, добывали соль под Солотвином, а иные хаживали и на нефтепромыслы. Трудились от зари до зари, но жили скудно. Со временем прознали о них власти. Обложили налогами, отметили поселение на карте и нарекли его Скитским хутором.

Разный народ прижился здесь: западные украинцы, беглые русаки, подоляне с певучим говорком, угрюмые полещуки, поляки и прочий люд. Шли годы, мешалась кровь. Хватало тут и австрийской, и сербской, и мадьярской, и польской. Говорили все на причудливом смешении «двунадесяти языков». Молились по-разному. «Отче наш» соседствовал с призывами к Матке Боске Ченстоховской. Поляки-католики крестились двумя пальцами, а украинцы – ладонью. Шипели на иноверцев, проклинали безбожников и дружно падали на колени перед гипсовым Иисусом, раскрашенным неизвестным умельцем, на потемневшем кресте у дороги. В чаще, возле песчаных отвалов, где покоились староверы-основатели, воздвигли часовенку и перенесли туда чудотворную икону, породив множество суеверий.

Вот сюда, в этот забытый Богом и людьми угол и направили недавнего взводного, разведчика Алексея – учить детей. Путь неблизкий: добирался он на игрушечном паровозике по узкоколейке, трясся в кузове попутной машины, а из райцентра до места – на подводе. Рослый неразговорчивый мужик, скупо сцеживая слова сквозь едкий дым своей люльки из букового корневища, запряг лошадей, бросил в пароконную повозку охапку соломы и взмахнул кнутом.